— А у Эбрела, то есть Севелена, — вспомнила я, — получилось убрать мой синяк мгновенно!
Врач ничего не ответил — такие вопросы были вне его компетенции, но инспектор Виллемс отреагировал на мои слова недоверчивым фырканьем. Очевидно, он уверен был, что я сама только что это всё выдумала.
И если вы думаете, что мои горести ограничивались крайним недоверием инспектора Виллемса, то вы ошибаетесь. Потому что спустя несколько секунд в полицейское управление вошёл Эбрел. Эбрел-Севелен. Он держался с достоинством, он был одет в стильный тёмный костюм, никаких следов от побоев Клима на его лице больше не было. И сопровождала его Фелиция Сеславина.
— Где моя невеста? — громко спросил Эбрел, — Где Алесия Уителл?
Клим сжал мою руку, его затрясло, он еле сдерживал себя, но он ничего не делал. Он прекрасно понимал, что сейчас не та ситуация чтобы набрасываться на эту химеру с кулаками.
— Барышня Уителл здесь, господин Доньярт, — ответил ему инспектор Виллемс, — и она сделала очень интересное заявление.
— Чтобы она не сказала, — презрительно произнесла Фелиция, — она врёт. Эта девушка лгунья. Она расспрашивала меня об Эбреле, а сама, при мне же, обнималась с этим молодчиком. — и Фелиция гневно мотнула подбородком в сторону Клима, который всё ещё сжимал мою руку.
— Это не Эбрел, Фелиция, — тихо сказала я ей, — Это не Эбрел, это Севелен. Он убил Эбрела, и взял себе его лицо.
Фелиция рассмеялась злым, презрительным смехом.
— Я тоже хочу сделать заявление, — сказал Севелен, — я хочу заявить на господина Зегзицу, который избил мою невесту Алесию Уителл. Она его покрывает, но она всегда его покрывает, так уж повелось. Это не первый раз, когда он поднял на неё руку, и я считаю, что Алесия должна уйти со мной, я обеспечу ей безопасность…
И Клим вскочил. Он вскочил, он набросился с кулаками на Севелена, и всё это могло кончиться очень, очень плохо, потому что роботы-охранники были рядом, но прежде, чем они скрутили Клима, я подбежала к Севелену сама, я схватила его левую руку, своей перемазанной кровью рукой, а потом припечатала его ладонь к кипам лежавших на входе в полицейское управление бумажных методичек. И на верхней методичке остался чёткий кровавый след ладони Севелена.
— Вот отпечатки! — сунула я эту методичку инспектору Виллемсу (Клима уже скрутили) — проверьте эти отпечатки, чьи они?
— Это смешно, — презрительно сказал Севелен, — я не давал разрешения на снятие отпечатков.
Но при этом он дёрнулся, он сделал едва заметное движение, в сторону этого листка бумаги с кровавым отпечатком его пятерни. И это не укрылось от инспектора Виллемса. Осторожно, двумя пальцами взяв методичку, Виллемс протянул его роботу.
— Проверьте, — сказал инспектор Виллемс.
Робот кивнул, и сунул лист бумаги в стоящий рядом с ним сканер.
— Невозможно идентифицировать, — машинно отчеканил робот спустя секунду.
А сканер изрыгнул из себя узкую ленту заключения. Инспектор поднял эту полосу бумаги, и впился в неё взглядом.
— Здесь написано, — сказал он, что большой и указательный и средний палец принадлежат Эбрелу Доньярту, а безымянный и мизинец Севелену.
— Глупости, мы просто родственники, поэтому отпечатки похожи… — Начал говорить Севелен.
И Севелен очень уверенно говорил. Надменно, небрежно. Так, как будто ничего необычного и не происходило, как будто он присутствовал при каком-то небольшом заблуждении, не больше. Но это уже ничего не значило, потому что Виллемс вытащил наручники. Потому что Фелиция от Севелена отшатнулась. Фелиция сказала «ах!». Фелиция зарыдала и повалилась на пол.
Эпилог.
Что стало итогом всего? Мы с Климом поженились. Мы поженились, живём в его доме, я сумела поладить с его матерью, как когда-то сумела поладить с Карензой. Каренза, кстати, приезжает к нам поиграть с моими детьми. Что ещё? Я пою. Уроки старичка Болотова не прошли даром, в масштабах Земли я вполне успешная певица.
Правда, не один Болотов тому виной. Ещё, как вы понимаете и Севелене постарался. Судебный процесс, разбиравший преступления Севелена, не только обелил моё имя (к великой радости Карензы), но ещё и сделал меня бесконечно известной. И тут, я полагаю, уже совершенно неважно было чем я собираюсь поражать публику — петь, танцевать, играть в театре — на меня ходили бы смотреть в любом случае. Я выбрала пение. И, можно сказать, что пою я достаточно неплохо, раз меня слушают до сих пор.
Но Севелен этого всего не узнал и не увидел, он отравился на второй день после суда. Севелен принял яд, который ему удавалось всё это время прятать в складке верхнего глазного века, и умер. К тому времени его успели исследовать и составить полную картину произошедшего. Севелен и сам не таился. Он с удовольствием рассказывал о своём преступлении, он, похоже, даже гордился тем, какой он умный и ловкий. Севелен с лёгкостью поведал о том, что не нашёл в современной науке применения своим талантам. Научные руководители Севелена подбивали его на создание лекарств, а Севелен не хотел делать лекарства, исцеление людей всегда казалось ему глупым и бесполезным занятием. Деньги и слава ему тоже были не нужны, Севелен и без того был очень, очень богатым, и в любом случае считал себя лучше всех остальных людей. Работников науки Севелен откровенно презирал, не считая их себе ровней. Всё это отлично проявилось, когда Севелена направили проходить практику в геронтологическом отделении. Севелен работать в это отделение всё же, пошёл, но в стариках и старушках он видел не пациентов, состояние которых следует облегчить, а, скорее подопытных кроликов. Этого он тоже ни от кого не срывал. Он был уверен в том, что его гениальность видят и ценят все окружающие, что ему в любом случае все сойдёт с рук.