А она была занята мной. Она расковыривала мою душу взглядом, как скальпелем; терзала Барона, и мы оба мучились от боли, которую невозможно описать словами. И когда она наконец оставила нас в покое, я увидела, что Жнец внизу стоит столбом, смотрит на меня из-под своего дурацкого сомбреро и едва не плачет.
Чумная Дева оглянулась на него, с веселым удивлением округлила глаза (мол, ты чего, парень, расчувствовался?) и неспешно прошествовала к остальным, заняв место за центральным столиком.
Пока я пыталась собрать себя по кусочкам, Мастера и Дева пили из бокалов что-то искрящееся, совещались вполголоса и дружно посмеивались каждые пять минут. Их смех походил на карканье вороньей стаи. По залу, завывая, носился сквозняк, металось пламя свечей, и снаружи казалось, будто мечется оно в совершенно пустой кофейне. Все гости, включая Жнеца, были невидимы.
Он так и продолжил стоять, как вкопанный. Не присоединился к участникам чумного пира, не смеялся. Только слушал понуро, словно это ему приговор выносят. Ему, а не всему миру.
Из их слов мне удалось разобрать немногое. Но то, что я уловила, заставило шевелиться волосы на затылке. Делегация Чумных Мастеров планировала совместно изобрести новый вирус, против которого человечество не устоит. Последнее их особенно веселило.
Потом Дева-Чума заскучала и принялась флиртовать с Ангелом смерти. Ее губы искривились в кокетливой улыбке. Она подозвала его жеманным жестом и усадила рядом с собой. И вдвоем они выудили из воздуха зонт, при помощи которого души умерших переправлялись на тот свет.
Дева наклонилась к Жнецу, прикрыв рот окровавленными пальчиками. Она нашептывала ему непрошеные советы, и взгляд его прояснялся. Наконец Ангел смерти закивал, изумленно воззрился на свой зонт, после чего перевел взгляд на меня и долго, не мигая, смотрел – с нежностью, сжимающей сердце. С любовью, замешанной на преступных надеждах.
А во мне циркулировал страх. Он ядом расползался по венам, замораживал нервные окончания, сковывал голосовые связки (а так хотелось кричать). Еще хотелось исчезнуть из этого проклятого места, чтобы не видеть, не слышать того, что здесь творится. Поэтому я искренне возблагодарила свой организм, когда он всё-таки решил отключиться.
У меня был жар. Явь пыталась прорваться ко мне сквозь душное забытьё. Расстегивала ворот моего платья торопливыми ледяными пальцами, покрывала лоб влажными поцелуями. Неприлично ругалась мужским голосом, от которого души умерших наверняка повально бьются в экстазе. И вливала мне в рот какую-то редкостную пакость, утверждая, что это поможет.
Затем всё те же ледяные пальцы ставили подмышку термометр. Он противно пиликал спустя минуту. Температуру сбить не удавалось. Жар нарастал, я задыхалась, я заживо сгорала в огне.
В разгар агонии явился Ноккави. Он смотрел ласково и завораживающе. Будто бы извинялся. Будто знал, как всё исправить, но заранее просил прощения за то, что еще сильнее привяжет меня к себе.
Ноккави коснулся моих губ своими всего на секунду – этого хватило, чтобы огонь схлынул, чтобы его потеснила свежесть весеннего горного ветра.
Жар ушёл.
Я сидела на земле, изможденно прислонившись к стволу вековой ели.
Зеленые глаза лесного духа померещились мне в зарослях. Вот он повернулся, вот дунул, посылая воздушный поцелуй. И в тот же миг ель отрясла на меня с иголок кристальные капли дождя.
Судорожный вдох. Холодно. Хорошо…
Я подскочила резко, словно меня током ударило. Одеяло с подушкой мокрые, хоть выжимай. На тумбочке свалены в кучу порошки, упаковки таблеток, градусник. Всё в порядке, я дома, дома.
Родная комната слегка плыла и покачивалась. Тот, кто перенёс меня сюда, возвышался у изголовья черной неподвижной статуей.
«Хлоп!» – Статуя раскрыла надо мной зонт-трость.
– Совесть есть?! – хрипло воззвала я.
Нет, совести у Жнеца не было. Дефицитный продукт.
Купол зонта распростерся над головой, включив Вселенную в режиме реального времени. Вселенная расширялась прямо на меня, шипя, как водопад.
– Эй! – уже уверенней сказала я. – Что за шуточки? Убери свой зонтик, я пока жива и не собираюсь переходить в мир мертвых.