Что скажем… обсуждали уже поспокойнее, визы, маршрут, припасы, снаряжение, но всё время разговор сворачивал на Тошу. Соня обычно никогда в альпиндяйский трёп не лезла, она вообще не из разговорчивых, тихая очень, но нынче день был особенный. Настал момент — и она вставила слово.
Когда Кондратий сказал, что нервит его, всё-таки, робот в команде.
— Ну ладно, — говорит, — на Памире он хорошо сработал. Но ты скажи, Крючок, что будет, если он с нарезки слетит или глюк у него случится программный? В ассоциации тебя ведь поэтому слушать не стали, да? Роботы — они же машины, машины ломаются, сбои бывают всякие. Вот если он рехнётся, что тогда?
Крюк прищурился, выдал:
— А кто боится случайностей, Кондратик, тот должен дома сидеть. Перед телевизором. И чипсы в это время с пивком не грызть: вдруг пивом захлебнёшься или чипсом поперхнёшься, что тогда будет? Я угораю, чисто угораю по тебе! А если лавина сойдёт? А если камень треснет, когда будешь штырь вбивать? А если крыша у кого-нибудь поедет от перепадов давления — тогда что?
Кондратий вскинулся:
— Ты рамсы-то не путай, я вижу. Горы есть горы, но зачем заведомую проблему с собой переть, ума не приложу…
Вот тут Соня и не выдержала.
— С ним мои дети играют, Кондрат, — говорит. — И он им лучше всякой няньки… Я, конечно, не технарь, я не знаю, как у него в голове что устроено, но любит он девчонок, Тоша, понимаешь? И нас с Игорем любит — не могут так простые машины…
Кондратий только фыркнул.
— Сонечка, — говорит, — ты прости, конечно, но вся эта электроника тебе изрядно заморочила голову. Ну не может машина любить детей, да и вообще кого-нибудь, понимаешь? Программа у неё: служить людям, слова всякие, действия… Тебе кажется. И Игорю кажется. Иллюзия, программа такая. И сбиться может, как всякая программа. Пока он в порядке — «любит», так сказать, а вот слетит с катушек — и будет делать, что баг велит. Хоть головы отрывать, хоть в стенки вколачивать…
А у Сони — тут же слёзы, хоть она и не плакса совсем.
— Ты не понимаешь! — говорит. — Не понимаешь, Жорка, и понять не хочешь! С ума и человек может сойти, а сойдёт — тоже начнёт головы отрывать. Думаешь, наша конструкция прочнее?!
Крюк её обнял и говорит тихо:
— Ни одна Галатея ещё не ломалась. Троекратный запас прочности у них. Любой прочности — и этой вот, душевной, тоже. Но я всё понимаю: и человек может сбрендить, а самолёт может упасть. Ну и что? По этому поводу нам самолётами не летать и с друзьями не общаться? Вот ты мне что скажи, Кондратушка: может, я должен думать, не опасно ли мне тебя в горы брать? А вдруг ты меня треснешь башкой об скалу и подыхать бросишь? Вдруг ты меня уже давно втайне ненавидишь, а? Докажи, что нет.
Кондратий даже растерялся. Забормотал что-то, вроде: «Ты чё, Крюк, не знаешь меня, что ль…» — но Крюк дожал.
— А вот не знаю. Чужая душа — потёмки. Может, у тебя опухоль мозга, а может, ты в Соньку влюбился. Никто ничего ни о ком не знает. Вот я тебе верю, что ты мне друг — а вдруг ты врёшь? Мало ли было случаев, когда продавали друзья?
Кондратий замолчал, глаза опустил, желвак по скуле ходит. Буркнул глухо:
— Я думал, ты мне настоящий друг.
А Крюк:
— Да, — говорит, — настоящий. Я помню, какой ты на маршруте. Потому и зову тебя на Аляску, потому и жизнь тебе доверить не боюсь, и не думаю, что ты засбоишь или сломаешься. Вера называется, понимаешь? Но ведь и ты мне поверь. Я тебя когда-нибудь обманывал, а, Кондрат? Или, может, тащил с собой в команду какую-нибудь дрянь?
Кондратий только головой мотнул. А Крюк двинул его по спине:
— Ну и забудь. Считай, что в команде у нас новый человек, если тебе так легче думается. Но я Тошке обещал на Аляску — и я ему тоже врать не буду. Обязан я ему, и друг он мне. Если тебе уж так противно с ИскИном в одной команде идти — ну, что, не потащу я тебя силой. Хоть и жалко очень, уже лет пять ведь думали об Аляске, а?
Кондратий мялся-мялся, но выдавил всё-таки:
— Не, ну зачем… Решили на Аляску в этот сезон — значит, едем. Чего там. В конце концов, был же этот робот с тобой на Памире…
Тут уж я не выдержал:
— Ну что, — говорю, — ты ломаешься, как девка, Кондратий? Ты вспомни, КАК он был на Памире с Крюком — ведь рекомендация, нет?
И так вот, вдвоём с Крюком мы его дожали. Но в тот вечер и Тоша на кухню не вышел — слышно было, как в комнате с девчонками играл — и Соня не вступала больше. И какая-то заноза крохотная осталась. Вроде обо всём договорились, но что-то всё время свербило, как в глазу.
И не выморгать.
Собираться начали загодя, а поехали в начале мая.
А пока собирались, пока готовили снарягу, припасами обзаводились — всё время общались с Тошей, волей-неволей. И всё, что в моей голове было ясно, стало довольно-таки смутно и странно.