— Милосердие обжигает, заставляет кровоточить сердце того, кто его оказывает, и того, кому оказывают, — промолвил Маджар.
— Вот именно! Но совершенно впустую.
— Надо суметь взвалить груз на плечи и выдержать его.
Камаль побагровел, помрачнел и наконец как бы замкнулся в себе, отметая тем самым последнее рассуждение Маджара.
«Это тайна, и она канет в небытие», — подумал Жан-Мари.
Но вскоре губы Камаля расплылись в некоем подобии улыбки. Он попробовал пошутить:
— Впрочем, что же сердцу еще делать, как не кровоточить?
Вдруг Жан-Мари оперся руками на стул и, перенеся на них всю тяжесть тела, выпалил:
— Я решил остаться здесь.
И угодил под перекрестный огонь взглядов.
— Я останусь, даже если ходатайство о продлении моей командировки отклонит министерство. Я хотел бы работать здесь, внести свой вклад…
При каждом движении головы прядь волос, опустившаяся на висок, взмывала в воздух. Жан-Мари не обращал на нее внимания. В его лице, казалось, читался вызов, а взгляд словно узрел вдруг самую суть вещей. И его голос, особенно голос, хотя он и изменился всего лишь самую малость, звучал странно. Он чуть заметно вибрировал от легкой внутренней дрожи, пронимавшей Жана-Мари.
Марта, Маджар и особенно Камаль — прежде всего он — ждали, не сводя глаз с говорившего.
— Вот, собственно, и все, — сказал Жан-Мари, откинувшись на спинку стула.
Но тут же быстро добавил:
— Я хочу остаться французом, но, ни от чего не отрекаясь, жить и работать здесь.
Камаль протянул ему руку, и Жан-Мари дружески хлопнул по его ладони.
— Это ваше право, — сказал Маджар.
Жан-Мари в волнении поднялся. Какое-то мгновение он, казалось, не знал, что ему делать. В конце концов взял стакан с чаем и выпил. Потом произнес:
— Уже поздно. Мы злоупотребляем вашим гостеприимством.
Он видел, что Камаль рад не меньше, чем Марта с Маджаром.
— Нам пора уходить, — обратился Жан-Мари к приятелю.
И немного судорожно повторил:
— Страшно поздно. Вам следовало бы нас выставить.
Маджар и Марта протестующе подняли руки.
Жан-Мари шел спящим городом к себе домой, он никак не мог опомниться от того, с какой решительностью объявил о своем решении, не оповестив предварительно даже Камаля, хотя ему, как другу, он должен был сказать первому. Жан-Мари не узнавал себя, он не стал бы отрицать, что только что, у Маджара, поддался некоторому возбуждению, что его распалили все эти разговоры; они приводили в замешательство, будоражили мысль, но порою казались и безрассудными. Он все менее и менее оказывался способным сдерживать непривычную лихорадочную дрожь, которая овладевала им во время подобных встреч. Жан-Мари, пожалуй, мог бы сказать, что полюбил здесь все: страну, людей, их возвышенные, пылкие души, их тайны. Но он не мог себе объяснить, как вырвалось у него признание, ведь у него и в мыслях не было распинаться принародно, хотя на деле так и вышло, потому что, приняв решение, он не счел его столь уж интересным для всех, чтобы навязываться с ним людям, пусть даже своим друзьям. Нет, он явно не узнавал себя.
«Что они о тебе подумают? Опростишься ли ты когда-нибудь, станешь ли таким, как они, научишься ли выражать душевные порывы без надуманной позы, театральных жестов?»
И все же Жан-Мари был счастлив. Просто-напросто счастлив. Он не хотел и думать, что будет потом, не считая даже нужным завтра или в какой-нибудь из ближайших дней объясниться с Камалем. Камаль первый должен был понять его поступок. Бывают случаи, когда чем больше говоришь, тем меньше скажешь; зачастую и несколько слов уже перебор.
КНИГА ТРЕТЬЯ
1
Все замерло под немилосердными лучами слепящего полуденного солнца, и одна лишь белая тень привидением ползла в глубине улочки, куда вступил, возвращаясь из конторы, Камаль Ваэд. Невероятно низенькая, квадратная, она ковыляла, прислоняясь рукой к стенам. Когда лишь несколько шагов отделяло Камаля от потрясающей белизны ее покрывала, он явственно различил ворчание: