На пороге кухни Пашутин остановился. Вадим сидел у газовой плиты, сложив на коленях руки, сцепленные наручниками. Увидев отца, вскочил, попытался улыбнуться, но удар отцовского кулака бросил его на пол. После этого пощечины капитана должны были ему показаться почти ласковыми. Хныкая и, размазывая рукавом кровь на лице, Вадим поднялся.
— Вообще-то избивать задержанных не положено, — улыбаясь проговорил капитан. — Но в воспитательных целях, в исключительных случаях, в порядке родственного общения... не помешает. С моей стороны нет возражений.
— Ну, что сынок... Прекрасно провел вечер? — спросил Пашутин негромко, он, похоже, вообще никогда не повышал голос. — Получил удовольствие?
— Батя! Да если бы ты знал эту шалаву...
— Катя — шалава? — тихо спросил участковый, остановившийся в дверях. — Я правильно тебя понял?
— А что? — с вызовом ответил Вадим, но продолжить не успел — нога отца, словно сама по себе, дернулась вперед, в самый пах Вадима. Удар, видимо, достиг цели, тот вскрикнул, как подстреленный и, схватившись скованными руками за пораженное место, рухнул на кухонный пол.
— Отдай мне его, капитан, — попросил полковник. — Ты не накажешь его сильнее...
— Берите, — легко согласился Кошаев. — Если вам удастся провести его через толпу у подъезда... Там не только гневливые старушки, там, как я успел заметить, стоят и ребята, которые запросто могут оторвать ему яйца.
— Вы думаете? — с сомнением проговорил Пашутин. — Как же нам поступить...
— Есть еще одна проблема... Что делать с теми двумя? Они же первыми начнут строчить жалобы во все концы... Сами знаете, как бывает в таких случаях. На вашего и валить будут... Дескать, одного вытащили, спасайте и нас...
Полковник крякнул досадливо, отвел назад ногу для еще одного удара, но сдержался, повернулся к капитану.
— Как же быть?
— Ну как... Если очень уж настаиваете, можете забрать... Но тогда напишите расписку.
— Какую расписку? — опешил Пашутин.
— Обыкновенную... Форма свободная... Я, такой-то и такой-то, пользуясь предоставленным мне правом, забираю насильника Вадима Николаевича Пашутина для содержания в домашних условиях. Обязуюсь по первому требованию предоставить вышеупомянутого насильника органам правосудия в целости и сохранности... Дата, подпись, должность... Так примерно, — капитан смотрел ясными невинными глазами.
— Шутите? — глаза полковника сузились, и без того румяное лицо налилось кровью, пухлые щеки еле заметно задрожали от сдерживаемого гнева.
— А вы? — спросил Кошаев.
— Ты не прав, капитан, — тихо произнес полковник. — И я постараюсь доказать тебе это. Ты не прав.
Нескладно повернувшись, полковник споткнулся о скомканный коврик, пересек прихожую, и, отодвинув сломанную дверь, вышел на площадку. Люди опять расступились перед ним. Пашутин молча спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Наклонив голову, ни на кого не глядя, он направился к своему дому.
Некоторое время все молчали, потом участковый, не выдержав, тронул Кошаева за локоть.
— Куда повезем?
— Куда, куда... В отделение.
— Ты же хотел их к уголовникам подселить!
— Мало ли чего хотел... — раздраженно ответил капитан. — Попросил человек, надо откликнуться... Что спрашиваешь, сам понимаешь. Ты вот что, — капитан поднял голову, — в этих домах всех знаешь... Найди надежных понятых, таких, чтоб не дрогнули, чтоб выдержали давление, а давление будет... И пусть подпишут наши протоколы. Дескать, сами слышали, как насильники признавались в совершенном преступлении, каялись... Ну, и так далее. Протоколы должны быть железными.
— Понял, — кивнул Леша.
— Этого полковника я встречал в городском управлении... Знаю его немного. Сынка своего в беде не оставит. Все рычаги задействует.
— Нисколько не сомневаюсь.
— И это... Девчонке помоги составить заявление. Чтоб грамотно было, убедительно... И от своего имени бумагу напиши. Перед тем, как в отделение доставить, я на экспертизу свожу. Пусть и там напишут, где их члены побывали в этот вечер.
Пройдя на кухню, Кошаев столкнулся с затравленным взглядом молодого Пашутина.
— Вы это... Не отправляйте домой... Он меня убьет...
— Ох-хо-хо, — вздохнул капитан. — Если бы я был уверен в этом, то сам отвел бы тебя к родителю. И пусть бы он убивал тебя всеми доступными способами. Главное, чтоб добился своего.
Старик проснулся рано, едва начало светать. Какое-то время лежал неподвижно, глядя в потолок, но постепенно события прошлого вечера начали как бы просачиваться в его сознание. И вдруг он вспомнил все, что произошло накануне. И словно какая-то сила подбросила его с кровати.
Он сел, осмотрелся по сторонам.
Прислушался.
Из-за двери доносились приглушенные звуки, он даже не смог определить, что это, откуда. Старик вышел из своей комнаты и только тогда заметил, что кровать Кати пуста. Он бросился в прихожую — сумка висела на месте. И снова до него донесся слабый, невнятный шум. Он осторожно прокрался к ванной — там шелестели струи воды, разбиваясь о целлофановую штору.
— Катя, — позвал он.
И не услышав ответа, постучал.
— Здесь я, — послышался голос Кати. — Не беспокойся...
— Ты что, всю ночь там просидела?
— Почти.
— Выходи, хватит тебе плескаться, слышишь?
— Сейчас, — ответила Катя. — Сейчас выйду. Отойдя от ванной, старик направился на кухню, включил газ, поставил на огонь чайник. Заглянув в холодильник, убедился, что на завтрак есть, все что требуется — два пакета кефира, пачка пельменей, творог, масло.
— Ну и слава Богу, — пробормотал старик, подходя к окну. В предрассветном сумраке невдалеке темнел серой громадой дом, в котором и произошли вчера печальные события. Даже сейчас старик остро почувствовал, что само здание стало ему ненавистным. — Убийцы, — прошептал он. — Самые настоящие убийцы... Они убили прежнюю Катю, убили меня...
Старика охватило ощущение непоправимости беды. Угнетенность была настолько сильной, будто не просто пострадал, а умер самый близкий человек, а он, Иван Федорович, остался один на земле, отныне и навсегда один...
Давно закипел чайник и струя пара заполнила всю кухню, холодное окно покрылось капельками воды. И только тогда старик спохватился, выключил газ.
Поспешно, чуть ли не воровато, вышла из ванной Катя и, наклонив голову, прошла в свою комнату. Толкнув за собой дверь, отгородилась от старика. Он уже заметил эту ее новую привычку — она отгораживалась от него, не смотрела в глаза, старалась побыстрее прошмыгнуть мимо. Это была разительная перемена — Катя всегда была спокойной и улыбчивой.
Сам того не заметив, старик глухо простонал, направился было к Катиной комнате, но на полпути остановился, вернулся на кухню. Он не знал, что ей сказать, как приободрить.
— Катя! — крикнул он. — Чай!
— Иду, — ответила Катя, но из комнаты не вышла. Старик заварил чай, ополоснул чашки, поставил на стол сахар, нарезал хлеба, вынул из холодильника масло. Простыми, неторопливыми действиями он пытался заглушить в себе непрекращающийся жалобный вой. Не будь дома Кати, и старик бы завыл, протяжно, негромко, со звериной тоской. “Ведь знал, что творится в городе, все знал дурак старый, — казнил он себя. — Что бы тебе выйти, встретить, проводить домой... Нет, с балкона ручкой махал... Домахался...”
Да, старик во всем случившемся винил себя. Единственное, что давало слабое утешение — насильники получат по заслугам. “Но Катя, — простонал он, — Катя...”
— Чай стынет! — опять громко напомнил старик. Он почти кричал, стараясь заглушить в себе непрекращающийся скулеж.
— Деда... Пей без меня.
— Что так?
— Не могу... Ну не могу, — Катя вышла из комнаты и, подойдя, прижалась к его суховатому, но сильному еще плечу. — На себя в зеркало смотреть не могу, — прошептала она сквозь слезы. — Противно.