- Я слушаю, - буркнул надсотник.
- В общем, так, - невысокий, широкоплечий, бритый наголо Климов был, как всегда в мирной обстановке, нетороплив. - В районе ксюшкиной церкви - никого. На Бульваре Победы, на Жукова - пусто. Отошли. А вот на Невского стоят "паладины". Двенадцать штук… - он засмеялся, как будто говорил что-то весёлое. - С самоходками штатовские морпехи. Настоящие. Улица 60-й армии забита поляками. Штурмовые группы в полной готовности.
- Так, - сказал Земцов - тоже невысокий и крепкий, но белобрысый, с густой короткой бородой и длинными усами. - Вот и подарок.
- Пашка, - Верещагин повернулся к вестовому. - Садись на скутер. Дуй в "Буран". Ромашову скажи - с рассветом нас атакуют. Пусть подкинет огонька по Невского, по 60-й армии… если пришлёт хотя бы одну "шилку" - будет великолепно.
- Не пришлет, - сказал высокий, кавалергардски изящный, чисто выбритый Басаргин. - Скажет - одна уже есть.
- Дуй и проси, что я сказал, - повысил голос Верещагин, и вестовой выбежал в коридор.
Офицеры какое-то время молча пили чай, слушая, как где-то на юге то разгорается, то затихает бой.
- Опять на Вогрэсовский мост ломятся, - сказал Земцов. Поставил пустую кружку, с сожалением вздохнул. - Ладно, пойду к своим.
- Угу, - кивнул Верещагин. - Клим, иди тоже, поспи.
- И то дело, - согласился надурядник, ловко закидывая за спину "сайгу" 12-го калибра, а АКМС со сложенным прикладом беря в руку.
Басаргин, облокотясь на компьютерный столик, играл златоустовским "бекасом" - нож порхал над пальцами, крутился между ними… Верещагин долго и бездумно следил за движением ножа. На юге стали бить орудия.
- "Спруты", 125-миллиметровки, - сказал Басаргин, с размаху убирая нож в ножны. - Отобьются… Хорошо, что склады тут Вовочка с Медведом не успели ликвидировать.
- Хорошо, - согласился надсотник. - Слушай, Басс… а ты не чувствуешь себя мерзавцем?
- Чувствую, - сердито ответил подсотник. - Чувствую за то, что ничего не сделал, чтобы прекратить этот бардак года три назад.
- Я не об этом…
- Я знаю, о чём ты. Самоед ты, Олег.
- Самоед? - усмехнулся командир дружины.
- Самоед. Ты же этой войны хотел. Ты вообще её последним шансом называл!
- Называл?
- Перестань за мной повторять! - разозлился Басаргин и встал. Шевровые сапоги, которые он носил вместо берцев, как у большинства дружинников, скрипнули зло. - Я отлично знаю, что ты сейчас будешь делать! Вместо того, чтобы пойти и поспать ещё пару часов, ты сейчас пойдёшь шататься по окрестным подвалам! Тешить свою мятущуюся душу! И кончится тем, что тебя грохнет какой-нибудь морпех-снайпер! Чего ты смеёшься?! - у Верещагина и правда вздрагивала губа, а в глазах зажглись весёлые искорки. - Чего ты смеёшься, долдон?!
- Мятущуюся душу - это хорошо, - сказал надсотник и захохотал в голос.
Секунду казалось, что Басаргин сейчас бросится на него. Но вдруг тот махнул рукой и засмеялся тоже.
- Ты всегда был кретином, - заключил он. - Ну ладно. Я пойду тоже.
Выходя, он задержался, крепко хлопнул командира по плечу и сказал:
- Мы их сделаем. В конце концов мы их сделаем, и не важно, что будет с тобой и со мной.
В одном Игорь Басаргин ошибался.
Верещагин не собирался тешить мятущуюся душу. Он и сам не знал, почему снова и снова с таким упорством обходит подвалы окрестных домов, в которых жили - существовали, вымирали - тысячи "гражданских", как называл их генерал-лейтенант Ромашов.
В такие минуты надсотник чувствовал себя бесконечно усталым и тяжело виноватым.
Басаргин был прав. Он - Верещагин - хотел войны. Хотел, потому что верил тогда и продолжал верить сейчас, что лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но эти люди… Когда он появлялся среди них, то приходили усталость и вина. Ведь у всех у них до войны была жизнь. И дело не в том, жили они в блочных домах или в элитных особняках, ели на обед пиццу или ресторанные изыски. Просто - была жизнь, устоявшаяся, понятная, со школами для детей, медицинскими полисами, телевизором, какими-то радостями и достижениями, какими-то мечтами и желаниями.
Он презирал эти мечты и желания, презирал эти радости и достижения, потому что совершенно точно знал - это всё хлев. Хлев, хлев, хлев… Но эти-то люди были довольны такой жизнью! И сейчас, встречаясь с ними взглядами, он не мог отделаться от мысли, что они проклинают его, отнявшего всё это. Ведь и телевизор, и полисы, и школы - всё это осталось бы и в подмандатных зонах, и в лимитрофных государствах, на которые собирались поделить Россию ООН и НАТО. А такие, как он - не очень-то и многочисленные! - встали на дыбы. И вместо мирного раздела, мирной оккупации - то, что есть сейчас…
Нет, думал он, пробираясь развалинами. Это не Великая Отечественная, не получилось Великой Отечественной. Большинство просто боится и прячется в подвалах, покорно умирая. Боятся тех, кто бомбит и обстреливает. И его боятся тоже - потому что он, не такой сильный, как оккупанты, всё-таки ближе, чем они и тоже может выстрелить. Нет народа-великана. Есть процентов десять фанатиков, которым повезло неплохо вооружиться и худо-бедно самоорганизоваться. И есть остальные. Покорно ждущие, кто победит. И даже не понимающие, из-за чего началась война.
Но что он может поделать с собой, если ему их жалко?!
Лазить по развалинам в самом деле было опасно. Но надсотник почему-то был уверен, что его не убьют в эти моменты. Вот именно в эти - не убьют.