Где мы? В коридоре.
— Дядя Рома, идемте на лестницу.
— Какая лестница? Обстрел, беги в убежище…
— Идемте, не спорьте…
— Домой иди, дурак! Сядь хотя бы тут, в коридоре!
— В подъезд, на лестницу!
— Садись! Здесь окон нет, осколками не посечет…
— Идемте же! Вот беда…
Висят ленты обоев. Хочется стать мухой, приклеиться, повиснуть и не шевелиться, забыть обо всем. На полу пузыри линолеума. Забиться в пузырь на веки вечные, и пусть хоть наступают, хоть мимо идут.
Хочется вернуться в спальню. Доделать дело, выволочь профессора из закутка между батареей и стеной, выбросить вон — убирайся куда подальше! — и самому забиться в освободившуюся щель на веки вечные.
Выхожу. Выходим. Вместе.
— Подъезд. Лестница. Ты доволен?
— Во двор, дядя Рома. Лучше во двор…
— Какой двор? Обстрел…
Лучше во двор. Во двор нельзя. Мне можно, мне теперь все можно; ему нельзя. Нет сил спорить. Нет сил вернуться. Ни на что нет сил. Тащусь по ступенькам. Вываливаюсь на улицу. Над улицей, городом притихшим клубком человеческих жизней катится заливистый вой волчьей стаи, идущей по следу добычи: сирены воздушной тревоги. «Все негодяи, все, — бормочет кто-то, вытекая из меня по капле. Вторит сиренам, подвывает: — Бросили, я один; не пойду, никуда не пойду, страшно, сами эвакуируйтесь, мне страшно…»
Бормочет, затихает, умолкает.
Мы свернули под арку: я и Валерка. Трудно было понять, кто сейчас кого тащит. Что-то он хлипкий, совсем выдохся. Ну я тоже хорош. Убрав руку с его плеча, я плюхнулся в подтаявший снег на детской площадке. Хотел сесть на край песочницы, не дошел.
— Дядя Рома! Ну куда же вы в мокрое…
— Ерунда.
Застудить почки? Это меня сейчас беспокоило меньше всего. Это меня вообще не беспокоило. Дядя Рома? Не припомню, чтобы я говорил ему, как меня зовут. Ладно, неважно.
— Жулька!
Кого ты зовешь, Валерка? Какая еще Жулька?
Рыжая собака неохотно тащилась к нам от дверей, ведущих в подвал на «рамку». Хвост поджала, смотрела в сторону. Вот-вот сорвется и умотает к чертям собачьим. Я тебя помню, подруга. Ты лежала у шлагбаума, на въезде к дому, где мы познакомились с чудесным парнем Валерием Чаленко.
Встань и иди, да?
Сирены в последний раз взвыли и стихли.
— Увязалась, — объяснил Валерка, как будто это что-то значило в сложившейся ситуации. — Нашла меня, прибежала. Я ей колбасы дал, вареной. Хотел домой взять, так мама не разрешила. У мамы аллергия, и вообще…
— Мама, — повторил я. — Не разрешила.
— Я Жульке в подвале старое одеяло бросил. Там окно разбито, она залезает и спит. Поесть выношу, воды тоже. Вы не думайте, там тепло, там трубы. Не замерзнет. Жулька, вредина, да иди же ты сюда!
— Не подойдет. Брось, не надо.
— Почему?
— Они таких, как я, боятся. Коты вообще деру дают, только завидят. Один, помню, на дерево залез. Потом спуститься не мог, орал как резаный.
— Сняли?
— Хозяйка вышла, ствол валерьянкой помазала. Слез, красавчик. Птичкой слетел. Я издалека смотрел, чтобы не пугать. Не зови, не мучь собаку.
— Жулька!
Подошла. Язык вывалила, ждет.
— Дядя Рома, обнимите ее за шею.
— Зачем?
— Поможет. Обнимайте!
Я обнял Жульку за шею. В полной уверенности, что обниму пустое место — и только рыжий вихрь вылетит из арки прочь. Жулька была теплая, пахла мокрой псиной. Дрожала, не убегала.
— Вот, хорошо, — командовал Валерка. — Погладьте, она любит…
Ну погладил. Не знаю, что там она любит, только меня малость попустило. Погладил еще, почесал между ушами, прижался теснее. Жулька терпела. Это чудо, что она терпит, не убегает. Может быть, это потому, что она тоже немного мертвая? Ну, была мертвая?
Не знаю, как объяснить. Не хочу об этом думать.
Жулька лизнула меня в щеку.
— Так всегда, — ворчал Валерка, любуясь нами. — Сначала прилет, потом сирена. Ну скажите мне, дядя Рома, зачем нужна сирена, если прилет уже был?
— Из Белгорода подлетное время мизерное. Раз, и прилет. Сирены не успевают, они уже потом.
— Да знаю я!
— А если знаешь, почему спрашиваешь?
— Раздражает.
— Понимаю. Ты мне другое скажи: ты же профессора чуял, да? Не мог не чуять? Если ты по Салтовке шастаешь, жильцов выводишь, так у себя в подъезде точно мимо бы не прошел. А ты прошел. Как же так, а?
Он потупился:
— Петр Алексеевич, он неплохой был. Просто замкнутый, людей не любил. Он у мамы преподавал, в Политехническом, когда мама училась. Я подумал: пусть сидит, прячется. Ну вроде как я его из собственной квартиры выгоняю, нехорошо. Типа исключение из правил.