А потом у отца появилась другая семья. Об этом также ему сообщила мама:
– Ты ведь понимаешь, Богдан, что у взрослых – взрослая жизнь, и очень много дел?»
Он все понял. Понял, что отец ушел, понял, что по каким-то неизвестным ему причинам он не будет с ним даже встречаться, и только сегодня, несколько часов назад, он понял ещё одно – он любит отца. Не этого, Мишиного, которого он никогда в жизни не видел и уже никогда не увидит, а своего, родного, того, что остался во Львове.
Тогда, в детстве, обида на папу заслонила собой эту любовь, перечеркнула все, что связывало их прежде, заставила гнать прочь воспоминания, но сегодня он узнал правду, и эта правда многое объясняла. Он дал себе слово, что по приезде домой обязательно найдет отца, найдет, чтобы сказать, как он любит его, как скучал по нему все эти годы, а ещё, чтобы попросить у него прощения за маму, и за её женскую гордость…
– Просыпаемся! Умываемся! Доброе утро, больной!
Женщина с жутким грохотом отодвинула сон, шторы и открыла окно:
– Ну вот, а я к вам солнышко пригласила! Сегодня оно особенно яркое – первое, никак, сентября! Правда, дети в школу не пойдут. Наши дети…
Богдан не знал, какое сегодня число, не видел ни солнца, ни санитарки, но слышал, как она шумно передвигает с места на место кровати, стулья, громыхает шваброй и приговаривает:
– Их дети пойдут в школы и детские сады, а наши будут сидеть в подвалах… Их пенсионеры будут получать пенсии, а наши – не будут… Их дети пойдут в школы, а наши…
По звуку закрываемой двери палаты он понял, что уборщица вышла в коридор, но и там женщина продолжала бубнить слова президента. Он тоже помнил эти слова, но до сих пор не мог понять их. Он – простой среднестатистический гражданин Украины, «пересичный украинец», как любила повторять власть, не мог понять – радоваться ему или печалиться, оттого что высшее государственное лицо – президент, выразил ему и ещё половине страны своё доверие и уважение, а другой половине – неприязнь и презрение?
Наверное, нужно было радоваться, как радовались многие его соседи и знакомые, и гордиться доверием президента, но что-то мешало, что-то не давало наслаждаться такой сомнительной победой…
Ещё через час Богдана отвезли в перевязочную. Врач долго осматривал его глаза, спрашивал о самочувствии, об ощущениях, проверял реакцию зрачков на свет. Потом на правый глаз снова наложили повязку, а левый оставили свободным, хотя видел он им только туман – густой молочный туман, как в недавнем сне, и в тумане этом плавали расплывчатые тени. Опасаясь, что бинты наложат обратно, жаловаться доктору не стал.
Уже в палате, чтобы никто не заметил, он пытался тренировать зрение: открывал-закрывал глаз, рассматривал руку, приближая и отдаляя её, фокусировался на кончике носа, но резкости по-прежнему не доставало, мало того, прежде светлый, туман заметно потемнел, стал мутновато-серым, а вокруг глаза заплясали огненные искры. Ещё через несколько минут он почувствовал себя, будто выжатый лимон, захотелось спать, и не было ни сил, ни желания сопротивляться этому.
Проснулся он от криков и шума. По коридору, громыхая и повизгивая на поворотах, быстро проносились больничные тележки. Он слышал, как кто-то надрывно командовал, распределяя больных по палатам, как кто-то, то ли от боли, то ли от горя, плакал, как кто-то просил Бога о помощи… Все это продолжалось около часа, потом постепенно успокоилось, затихло.
И только он снова попытался заснуть, как дверь палаты широко распахнулась, пропуская каталку со спящим мужчиной, закрытым до самого подбородка простыней. Вслед за ним, словно на привязи, в комнату просочились медсестры, держащие в руках стойки капельниц. Мужчина не шевелился и, кажется, не дышал. Из бурых бутылок по трубочкам-венам лениво струилась кровь. Не задерживаясь, мрачные змейки неспешно исчезали под белой простыней. Даже не взглянув на Богдана, девушки убежали.
«Что же случилось? Неужели очередной обстрел?» – спрашивал он себя, с любопытством разглядывая спящего. Темно-русые волосы с седыми висками, высокий лоб, на верхнем веке – темная полоска, будто вырисованная тушью. «Шахтер», – отметил знакомое с детства. Такие следы въевшейся угольной пыли он встречал у своих земляков, в соседнем Червонограде. Там тоже шахты были. Поменьше, конечно, чем в Донбассе, да и качество угля не то, но шахты были. И люди там работали – такие же шахтеры, как и здесь.
В последнее время он часто ловил себя на мысли, что сравнивает две Украины – Восточную и Западную, сравнивает людей, проживающих на этих территориях, их жизнь, уклад, традиции. Для чего ему это – непонятно. Может, для того, чтобы понять, как так произошло, что граждане одной державы воюют друг против друга? А, может, для того, чтобы оправдать эту войну? Или для того, чтобы назначить виновного? Тогда, кто прав, а кто виноват? Казалось, мысли роились в голове, как пчёлы в улье, отчего поселившаяся там тупая зудящая боль становилась практически невыносимой.