Василий Щепетнёв: Сокровища Нации
Василий Щепетнев
Насколько духовные ценности неувядаемы? Как проверить, сохраняет ли свои качества то, что вызывало восхищение двести, сто или хотя бы пятьдесят лет назад? Говорить о непреходящем значении Великой Русской Литературы можно долго, вдохновенно, стихами и прозой, с руладами и без, но насколько это непреходящее значение соответствует действительному положению вещей, причем положению не абстрактному, рассчитанному статистиками по одним лишь им известным критериям, а тому, с которым каждый сталкивается ежедневно?
Фейербах учил: «Те сомнения, которых не разрешает теория, разрешит тебе практика». Не будем верить и Фейербаху, мало ли что было верно в девятнадцатом веке. Давайте просто зайдём в книжный магазин, посмотрим на полки, а ещё лучше — спросим, на что народ тратит свои кровные — на Белинского и Гоголя, или на того же глупого милорда? Если нет поблизости магазина, или идти не хочется, или при виде продавца-консультанта вдруг робость нападает, можно просто набрать в поисковике «Рейтинг книжных продаж», посмотреть и убедиться: лидируют по-прежнему милорды с маркграфинями, причём с изрядным отрывом от Гоголя. Белинский же, похоже, просто сошёл с дистанции и теперь сидит на скамеечке, неодобрительно поглядывая на праздношатающихся обывателей.
Ладно, продажи – штука отчасти искусственная. Знакомый менеджер говорит, что продается лучше то, что рекламируется. Хочешь увеличить продажи «Милорда Португальского» – повесть три-четыре типовых плаката со стандартно-хвалебным текстом «Лидер продаж», «Сенсация сезона» «Лучший из лучших» и т.п. Понятно, что Николай Васильевич Гоголь на сенсацию сезона не тянет никак. Однако есть ещё школьная программа, и потому судьба его не столь печальна, как судьба тех, кто в школьную программу не попал.
Оставим магазины, посмотрим на собственные полки. И прикинем, что было прочитано за последнюю неделю, месяц и год. Только честно, мы ж не царю врать собираемся. Итоги, вероятно, будут у каждого свои, но можно с высокой степенью вероятности предположить: восемнадцатый век будет блистать отсутствием. Фонвизин, Карамзин, Крылов разве что. И то, если дети в школе учатся. Самому перечитывать «Недоросля» или «Письма русского путешественника» как-то недосуг. Хераскова же, Кантемира, Тредиаковского или Ломоносова сегодня откроют лишь отчаянные оригиналы.
Век девятнадцатый – может быть. Но, собственно, все читано уже не раз. Хорошему читателю девятнадцатого века хватит хорошо, если на год. Читателю запойному – на месяц (я намеренно ограничиваюсь русской литературой). Гоголь, Пушкин, Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров, у каждого – томик, два, много четыре. Действительно, сегодня погружаться в «Обыкновенную историю» или «Бедных людей» станет не каждый. После десятой страницы подумаешь «Мне бы ваши заботы», да и закроешь «Обломова» надолго, если не навсегда. Разве что фильм хороший увидишь, ну тогда да, тогда захочется узнать, как там на самом деле было.
Получается, сокровищница наша – как золотой запас страны. Говорят, что велик, а попросишь свою долю – от ворот поворот.
Да и просить не особенно хочется. Не только потому, что не о нас написано (странно было бы требовать с господ Вельтмана и Загоскина писать о людях двадцать первого века, опыт Одоевского не в счёт, да и четыре тысячи триста тридцать восьмой год от рождества Христова неблизко), но и не для нас. Гоголь, верно, очень бы удивился, если бы ему сказали: твой читатель – Петрушка, пиши так, чтобы ему было интересно и весело. Пушкин так и на дуэль, поди, вызвал бы. Тот, кто сетует на падение интереса к чтению, должен помнить, что в распрекрасном девятнадцатом веке читали более-менее постоянно лишь люди сытого досуга, которых был один процент от населения, много пять, и то ближе к веку двадцатому.
Читаешь Толстого, читаешь Тургенева и постепенно начинаешь ощущать неудобство, словно за детским столиком сидишь или одежду с чужого плеча носишь. Все бы хорошо, да что-то нехорошо. Потом только сознаешь, что это «что-то» – наша реальность, в которой нужно трудиться. Человек без дела сегодня жалок и презираем. Иное – девятнадцатый век. Отсюда и неудобство.