— А как же вы? — не слишком тактично спрашиваю я.
— Повезло, — говорит Василий Лукич, — в сороковом на учёбу откомандировали, а там война. Я почти всю войну на оккупированной территории работал. Ранен был, на Большую землю меня самолётом эвакуировали. Год в госпитале валялся. Забыли, в общем, обо мне, слава Богу.
— Так вы говорите, что в сорок первом здесь всех перестреляли. А Его? — я смотрю на Василия Лукича с явным выражением недоверия.
— Его? — переспрашивает Василий Лукич. — Если всех, то и его, конечно. А что вас удивляет? Кому он был нужен, если ещё был жив. Хотя в сороковом вполне ещё был живой и здоровый. Ему как раз всего семьдесят стукнуло. Я его лично поздравлял, — Видя выражение моего лица, он смеётся. — Не верите? Ну, как хотите. Идёмте дальше. Вот видите тот корпус? У нас он назывался “спецблок-2”. Это официально. А между собой называли его “Кремль”. Решёток не было. Армированное стекло. Они тут шикарно жили. Довольствие им было на четыре рубля в день. Унитаз в каждой камере. В баню по одному водили. У Александры Фёдоровны даже пианино стояло…
— У Александры Фёдоровны? — тупо переспрашиваю я.
— Ну да, — продолжает Василий Лукич, — у Александры Фёдоровны — жены последнего царя Николая. Она, правда, в тридцать первом году уже померла. Тех, кто умирал, мы тут неподалёку и закапывали.
— А царь здесь тоже сидел? — я с ухмылкой гляжу в серые глаза старого чекиста.
— Нет, царя не было. Врать не буду, — отвечает Василий Лукич, — царя, вроде, действительно шлёпнули в Екатеринбурге. Хотя Александра Фёдоровна ему всё время письма писала и мне передавала.
— Они, что, имели право на переписку? — удивляюсь я.
— Нет, конечно, — Василий Лукич смотрит на меня, как на идиота, — но им этого не объявляли. Все письма в особом пакете пересылались на имя наркома раз в квартал.
— А он писал письма?
— Мало, — сказал Василий Лукич, как бы что-то припоминая. — Два или три письма написал за всё время, Но он на особом у нас режиме сидел. Ему много бумаги не полагалось. Читать — пожалуйста, писать — нет. И так много написал в своей жизни. Все его книги у него в камере стояли: и первое, и второе издание.
— А когда его к вам доставили? — я решил выяснить всё до конца.
— Доставили? — Василий Лукич на мгновение задумался. — Сейчас скажу. Значит так, я сам прибыл на объект в декабре двадцать четвёртого, пятнадцатого декабря, А его доставили, чтобы не соврать, в марте двадцать пятого. Точно, На следующий день после женского дня, девятого марта. Эх, память ещё ничего, работает!
— А где ж его с января двадцать четвёртого держали? — недоумеваю я, стараясь вывести Василия Лукича на чистую воду.
— Даже дольше, — соглашается Василий Лукич. — Взяли его ещё в мае двадцать третьего. Долго очень разные вопросы выясняли насчёт заговора. Как же его…?
— Масонского? — подсказываю я.
— Нет, нет. Как-то иначе, — Василий Лукич морщит свой высокий лоб.
— Сионистского? — пытаюсь я помочь.
— Нет, — раздражённо отмахивается Василий Лукич. — Эго сейчас напридумывали умники. Сейчас скажу. Что-то, связанное со всеобщей люмпенизацией человечества. Я, когда в академии учился, выяснил осторожно про этих самых люмпенов. Это вроде тунеядцев, которые много о себе полагают и ненавидят любого, кто хоть что-то производит. А где-то в середине двадцатых их стали выявлять, от пролетариев отколупливать и уничтожать. Тут, конечно, Сталина большая заслуга. Он первый понял, что здесь что-то не то. Что вождь мирового пролетариата оказался главарём международного заговора люмпенов. И пытался всю эту братию выявить и уничтожить. Другое дело, что у него ничего не вышло.
— Это вам всё в академии разъяснили? — восхитился я.
— Да ну, какое там, — насупился Василий Лукич. — В академии разве такому учат? Это он сам мне всё рассказывал.
— Сам?! — я в ужасе остановился.
Василий Лукич засмеялся.
— Я же был комендантом “Кремля”. Единственный, кто имел право в любую камеру входить. Он мне много чего рассказывал.
— Это он, значит, так вам и рассказывал: я, мол, не вождь мирового пролетариата, а главарь международной банды люмпенов. И молодец Сталин, что меня разоблачил. Так, что ли?
— Вы знаете, — вздохнул Василий Лукич, — вам всё вынь и положь. Всё гораздо сложнее. Они же к нам не в железных масках прибывали. Всё, как положено: с сопроводиловками, с аттестатами, с выписками из дел, с индивидуальными инструкциями. Как вы думаете, где его взяли?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Наверное, в Горках.
— В Горках! — Василий Лукич снисходительно похлопал меня по спине. — Не в Горках, дорогой товарищ, а в Претории. А сбежал он туда ещё в двадцать первом после кронштадтского восстания, переведя на свой счёт всё достояние республики. Бывало, — продолжал Василий Лукич, — как зайдёшь к нему в камеру, он голову вот так вскидывает от книги (обычно сам себя читал, что-то выписывал) и говорит: “Товарищ, вы член партии?” А у меня партстаж, сами понимаете, с семнадцати лет. “Тогда послушайте, товарищ, — говорит он, — как всё-таки здорово написано”. И читает: “Тысячи форм и способов практического учёта и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике. В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы. В другом — поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их по отбытии карцера жёлтыми билетами, чтобы весь народ надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвёртом — расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве…” И смотрит на меня, прищурившись: мол, каково? Похвалю я или нет.
А я ему говорю обычно: “Вы бы, гражданин, чем нам эти избитые истины читать, которые и без вас нам на политзанятиях каждый день вдалбливают, лучше бы награбленное вернули народу. Может быть, вам бы и срок пересмотрели”. Хотя никакого срока у него, конечно, не было. На деле было написано: “Хранить вечно”. Это значит — без срока, пожизненно.
Тут он начинает бегать по камере, рукой жестикулирует. Потом остановится, большие пальцы — за жилетку, смотрит на меня снизу вверх и почти кричит: “Деньги, товарищ, народу не нужны. Деньги нужны мировой буржуазии, чтобы эксплуатировать народ. А народу нужна осознанная свобода. А потому ни копейки не отдам”. И показывает мне дулю. Я ж его всё успокоить пытался. “Не надо, — говорю, — так волноваться, гражданин. У вас же два инсульта уже было”. Тут он вообще распалялся. “Клевета, — кричит, — злобная клевета, придуманная, чтобы меня в мавзолей упрятать!” Очень он мавзолея боялся… До того боялся, что я порой этим пользовался. “Не бузите, мол, гражданин, а то я вас в мавзолей отправлю”. Пугал, как карцером, хотя в карцер его сажать запрещалось инструкцией. Он аж вскидывался: “Мне, — говорит, — все товарищи из Политбюро торжественно обещали. Сам Феликс Эдмундович дал гарантию!” Ну, я подшучиваю: “Когда, мол, они вам такую гарантию давали?" А он: “Я вас уверяю, товарищ. Я за границей находился, когда они объявили, что у меня был инсульт. Я это документально подтвердил! А они в рамках партийной дисциплины собрали консилиум врачей, и те, представляете, объявляют; был инсульт, и всё тут. А не отдашь денег — второй будет, и — в мавзолей. Куда деньги девал? Куда девал — на мировую революцию истратил, а не на ваш говняный НЭП, люмпены вонючие! Тут они стали что-то между собой шептаться, а Феликс Эдмундович потом и говорит: вам, мол, отдохнуть надо. Полежите немного в мавзолее, успокойтесь, а там и поговорим. Тут я не выдержал, дал им номер счёта: задавитесь! Тогда дали гарантию и сюда привезли”.
Помню, в тридцать втором баню строили. Он всё беспокоился, что строим. Не мавзолей ли?
— А посещал кто-нибудь ваших питомцев? — спросил я.
— Посещали, — понизив голос, сообщил Василий Лукич. — Иосиф Виссарионович три раза приезжал. Но не к Нему.