А у главной ложи стоят подчинённые Рыбкина: два амбала и одна амбалиха в форме. Значит, в ложе, помимо мужчин, есть и женщины.
Только я успел сделать столь глубокомысленный вывод, как слышу за дверями ложи истерический женский голос, визжащий что-то не на нашем языке. И столь же визгливый мужской голос. И тоже не на нашем языке.
Вдруг двери ложи с треском распахиваются. Амбалы только успели в сторону шарахнуться.
Выскакивает накрашенная блондинка, крича уже по-русски: “Мерзавец! Ничтожество! Не смей ко мне прикасаться!” Увидела Рыбкина и к нему. “Дядя Лёша, — кричит, — Трофимыч! Помоги! Опять пристаёт! Товарищ Сталин ведь обещал…”
Майор Рыбкин побагровел: “Тихо, дура! Я тебе сейчас дам “товарищ Сталин обещал”!
А тут из ложи появляется товарищ какой-то в мешковатом костюмчике и мятом галстуке.
Череп наголо выбрит, как в зоне строгого режима, лицо бледное, дёргающееся. И что-то говорит по-ненашенски. А к Рыбкину один из амбалов подбегает и на ухо ему переводит сказанное. Рыбкин и того пуще взбеленился. Выхватывает из бокового кармана телефонную трубку со шнуром, суёт шнур в какое-то гнездо в стене и орёт:
“А ну, по местам все. Сейчас Самому об этих безобразиях доложу!”
Этот, с лысым черепом, как телефонную трубку увидел, так сразу обратно в ложу шарахнулся. Рыбкин перед своими амбалами пальцем трясёт: “Кому было сказано, чтобы из ложи не выходил?! Вы тут службу несёте или что? Третий срок захотели?!”
А блондинка, улыбаясь, подходит ко мне и говорит:
— Товарищ, мне ваше лицо кажется знакомым. Где я могла видеть вас?
Тут я её и узнал.
— Здравствуйте, — говорю, — Ева Францевна. Наконец-то сподобилось увидеться.
А она совсем не радуется и отвечает:
— Что же вы, Василий Лукич, не дали мне тогда разрешения на развод. Из-за вас у меня сейчас большие неприятности. Посадить грозятся за двоемужество. А что я могла сделать? Не хотел он в Союз ехать, не записавшись со мной. Боялся.
Я, как дурак, спрашиваю:
— Кто этот “он”?
— Какое это имеет значение, — говорит она, — только из-за вас обоих не хочется мне снова в зону идти. — И плачет.
— Не плачьте, гражданка, — жалею я её, — и не волнуйтесь. Наш с вами брак признан недействительным, поскольку заключён был в нарушение советских законов о “Браке и семье”, не предусматривающих заочного бракосочетания. Так следователю и скажите.
— Знаешь, Василий Лукич, — сквозь слёзы улыбаясь, говорит она, — никого я на свете не любила, как тебя.
Пока я соображал, что на это ответить, подходит ко мне сбоку майор Рыбкин и говорит: “Извини, Лукич. Свидание окончено”. А Еву уже в ложу повели.
Я тоже решил на своё место пройти, согласно билета, но Рыбкин мне путь загородил и на выход указывает: “Езжай домой, Лукич. Нечего тебе, брат, здесь больше делать. Опера идёт на немецком языке. В зрительном зале никого нет. Только в ложе — спецпублика”.
Пошёл я на выход и тихонько так Трофимыча спрашиваю: “А они что? Как “зеки” числятся?”
А он мне также тихонько отвечает: “Они никак не числятся. Их и вовсе не существует. Формальности одни существуют, а они — нет”.
Вот такие, браг, дела с моей женитьбой произошли…
Василий Лукич замолчал, а я, как всегда, не поняв и половины из рассказа ветерана, начал задавать идиотские вопросы:
— Лукич, так она русский, что ли, знала?
— Кто она? — уточняет Василий Лукич.
— Ну, эта… — не совсем уверенно говорю я, — как её? Ева Браун.
— А шут её знает, — отвечает Василий Лукич, — никогда не интересовался. Какое это имеет значение?
— А вы так больше и не встречались? — спрашиваю я, надеясь, что эта история имеет какое-нибудь романтическое продолжение.
— Встречались, — странно улыбаясь, говорит Василий Лукич, — хотела она у меня квартиру отсудить. Да только ничего у неё не вышло.
— Из-за того, что брак был признан недействительным? — интересуюсь я, хотя сам не понимаю, зачем мне знать все эти юридические тонкости.
— Нет, — отвечает Лукич, — а потому что я ветеран войны, а она — нет. Всю войну в тылу припухала и на льготы права не имеет.
— Так она не в нашем же тылу “припухала”, а в немецком, — удивляюсь я.
— Какая разница, — пожимает плечами ветеран, — тыл есть тыл, а чей он — неважно. Кстати, я тут недавно в какой-то газете прочёл, что немецкий суд признал её брак с фюрером тоже недействительным. И правильно сделал. Поскольку, когда в бункере свадьбу играли, их уже там давно не было.
РУХНУВШИЙ ПЛАН
Когда Василий Лукич в плохом настроении, разговаривать с ним трудно. Бывало попросишь: “Василий Лукич, ты столько знаешь, расскажи что-нибудь интересное”. Василий Лукич ворчит: “Мало ли что я знаю. Я много чего знаю. А вам это знать не положено. В старые времена за это языки вырывали — и правильно делали…”
Мы с Василием Лукичом познакомились в редакции “Политиздата”, где он искал “негра” для записи своих мемуаров. Эти мемуары, озаглавленные “С партией в сердце”, в основном были написаны к 1982 году, но так и не были изданы. Хотя мемуары касались периода войны, когда Василий Лукич координировал действия сразу трёх партизанских отрядов в Белоруссии, цензура безжалостно их выпотрошила, оставив, фактически, только цитаты из классиков марксизма. Василий Лукич страшно ругался, но его куда-то вызывали, побеседовали, после чего он официально заявил, что с мемуаристикой покончено.
— Переходим на фольклор, — предложил я. — Вы, Василий Лукич, будете, как Гомер, петь свою Одиссею следующему поколению, то есть мне. Я буду петь следующему, а лет через пятьсот, гляди, нас и опубликуют.
— Тебе-то вот точно ничего не расскажу, — злился ветеран-чекист, — болтлив ты не в меру. Раньше таких шлёпали десятками. Мне на старости лет ещё не хватает искать на свою ж… приключений. Меня вот в обком вызывали. Сопляк там какой-то взысканием грозился за нарушение партийной этики. Нет, ничего рассказывать тебе больше не буду.
Но иногда рассказывает…
Как-то я пришёл к Василию Лукичу, тот смотрел по телевизору какую-то очередную серию “Семнадцати мгновений весны”. На экране шеф гестапо Мюллер, в прекрасном исполнении талантливого актёра Броневого, безуспешно пытался разоблачить советского агента Штирлица. Василий Лукич, помешивая ложечкой остывший чай, не отрывая глаз от телевизора, задумчиво произнёс:
— Совсем на себя не похож.
— Кто не похож? — не понял я. — Штирлиц?
— Какой там Штирлиц, — буркнул Василий Лукич. — Штирлиц — это выдумка сплошная. Я о Мюллере говорю. Могли бы и получше подобрать артиста.
— А вы что, его фотографию видели? — удивился я. — Везде пишут, что Мюллер исчез после войны, и даже фотографии его не удалось обнаружить.
— Фотографию! — хохотнул Василий Лукич. — Да я его видел, как тебя. Он у нас в академии на ФПК лекции читал по оперативному розыску и ещё спецкурс вёл по всемирному сионистскому заговору. Немцы за время войны очень много материалов собрали против сионистов. Мюллер и занимался обобщением этих материалов. Мы его Генрихом Ивановичем звали. Хороший мужик, простой такой. Всё объяснит доходчиво, поговорит с любым запросто. Я-то тогда всею подполковником был. А он — сам понимаешь!
— Он что, переводчика за собой таскал? — недоверчиво спросил я. — Вы же, Василий Лукич, сами говорили, что иностранных языков не знаете.
— Да он лучше нас с тобой по-русски шпарил, — удивляется моему непониманию Василий Лукич. — Он же профессором у нас числился на двадцать седьмой кафедре. Кафедра оперативного розыска. Там знание языков обязательно для профессоров. Иначе не утвердят. Вот Борман, тот, говорят, вообще по-русски не умел. Но я врать не буду. Видел его только раз мельком на одном совещании. Он, вообще, не по нашему ведомству числился, а в номенклатуре ЦК. Там свои порядки.
— Борман был членом ЦК? — изумился я.
— Он в номенклатуре ЦК был, — уверенно поясняет Лукич, — а не членом ЦК. Это не одно и то же. А членом ЦК он не был. Даже кандидатом не был. Хотели рекомендовать его в кандидаты, но выяснили, что у него членские взносы не уплачены лет за пятнадцать, если не больше. Ну, все, конечно, понимали: война. Поэтому взыскание ему не объявили, но и в кандидаты не провели. В общем-то, мог и побеспокоиться об этом. Тем более, столько лет зарплату в инвалюте получал.