Чувство облегчения было таким сильным, что я разразился слезами, схватив палку обеими руками. Я продолжал смотреть на него сквозь слезы до тех пор, пока он медленно не отошел от окна. А затем я снова начал косить. То, что было ужасным шумом этой машины, теперь стало радостным для меня. Я толкал косилку вперед и назад, назад и вперед со всей своей силой.
Я решил подождать до полудня, чтобы сообщить о своем триумфе, но ко времени, когда я пошел на второй завтрак, я понял, что не имею никакого доказательства для такого объявления и, что теперь кажется удивительной мудростью, не сказал ничего, хотя был не в состоянии вместить мое счастье.
Вечером всем стало известно, что мистер Гурджиев был вне опасности, и атмосфера за обедом была полна благодарности и благодарения. Мое участие в его выздоровлении - я был убежден, что я единственный был ответственен в наибольшей части за все, что случилось с ним - затерялось во всеобщей радости. Все, что случилось, это то, что враждебность, направленная непосредственно на меня, исчезла так же внезапно, как и появилась. Если бы не тот факт, что мне действительно запретили производить всякий шум вблизи его окон, я бы мог подумать, что все существовало только в моем уме. Недостаток какого-нибудь торжества, какого-нибудь признания развеялся.
Инцидент, однако, не был полностью исчерпан даже тогда. Мистер Гурджиев показался, тепло одетым и медленно ступая, через несколько дней. Он подошел, чтобы сесть за небольшой столик, где я впервые беседовал с ним. Я, как обычно, с трудом ходил взад и вперед с моей косилкой. Он сидел там, по-видимому, осматривая все вокруг, до тех пор, пока я не закончил газон, который косил в тот день. Это был четвертый - благодаря быстроте его выздоровления, я сократил время покоса до трех дней. Когда я толкал косилку перед собой, направляя ее в сарай, где она хранилась, он посмотрел на меня и жестом подозвал к себе.
Я поставил косилку и намеревался подойти к нему. Он улыбнулся, снова я скажу "благожелательно", и спросил меня, за сколько времени я скашиваю газоны. Я ответил с гордостью, что я мог бы скосить все их за три дня. Он смотрел пристальным взглядом на широкую поверхность травы перед собой и встал. "Надо суметь сделать это в один день, - сказал он, - Это важно".
Один день! Я испугался и наполнился смешанными чувствами. Мне не только не оказали честь за мое достижение - несмотря ни на что, я сдержал свое обещание - фактически меня наказывали за это.
Гурджиев не обратил внимания на мою реакцию, которая должна была быть заметна на моем подвижном лице, а положил руку на мое плечо и тяжело оперся на меня. "Это важно, - повторил он, - "потому что, когда вы сможете подрезать газоны за один день, я дам вам другую работу". Затем он попросил меня погулять с ним - помочь ему прогуляться - до луга, расположенного неподалеку, объяснив, что ему трудно ходить.
Мы шли медленно, даже несмотря на мою помощь, он с большими трудностями поднимался по тропинке к полю, о котором он упомянул. Это был склон холма, очень каменистый, около птичьего двора. Он послал меня в инструментальный сарай, поблизости от курятника, и велел принести ему косу, что я и сделал. Затем он вывел меня на луг, снял руку с моего плеча, взял косу в обе руки и замахнулся, собираясь косить траву. Наблюдая за ним, я почувствовал, что усилие, которое он делал, было очень большим; меня испугала его бледность и очевидная слабость. Затем он вернул мне косу и велел убрать ее. Я отнес ее на место, вернулся и встал рядом с ним, он опять тяжело оперся на мое плечо.
"Как только все газоны будут срезаться в один день, то будет новая работа. Коси этот луг каждую неделю".
Я посмотрел на склон с высокой травой, на камни, деревья и кусты. Я знал свой рост - я был невелик для своего возраста, а коса казалась очень большой. Все, что я мог сделать, это пристально посмотреть на него, изумленный. Это был взгляд только ему в глаза, серьезный и обиженный, что мешало мне сделать немедленный, сердитый, резкий протест. Я просто наклонил голову и кивнул, а затем пошел с ним, медленно, назад, к главному зданию, вверх по ступенькам к двери его комнаты.
В одиннадцать лет я не был чужд жалости к себе, но на этот раз ее проявление было слишком велико даже для меня. В действительности, жалость к себе была только небольшой частью моих чувств. Я также чувствовал гнев и возмущение. Я не только не получил признания или благодарности, но, фактически, был наказан. Какого рода местом была эта школа - и человеком какого сорта он был после всего? Мучительно и скорее гордо я вспоминал, что собирался уехать назад в Америку осенью. Я покажу ему! Что бы я ни делал мне никогда не управиться с газонами в один день!
Любопытно, но когда мои чувства спали, и я начал принимать то, что казалось мне неизбежным, я обнаружил, что мое возмущение и гнев, хотя я еще чувствовал их, не были направлены против мистера Гурджиева лично. Когда я гулял с ним, в его глазах было печальное выражение, и я был озабочен этим и его излечением; кроме того, хотя мне не поступало указаний к действию, к исполнению этой работы, я почувствовал, что принял на себя своеобразную ответственность, что я должен сделать работу ради него.
На следующий день для меня была припасена другая неожиданность. Он вызвал меня в свою комнату утром и спросил строго, способен ли я хранить тайну - ото всех. Твердость и горящий быстрый взгляд, который он бросил на меня, когда задавал вопрос, были совершенно отличны от его слабости предыдущего дня. Я смело заверил его, что могу. Еще раз я почувствовал большой вызов - я буду хранить эту тайну несмотря ни на что!
Затем он сказал мне, что не хотел беспокоить других студентов - и особенно своего секретаря, мадам Гартман - но он почти ослеп, и только я знаю это. Он обрисовал мне увлекательный план: он решил реорганизовать всю работу, шедшую в Приэре. Я должен был ходить с ним всюду, нося кресло; оправданием этого было то, что он еще слаб и нуждался в отдыхе время от времени. Настоящей причиной, однако, бывшей частью тайны, было то, что я должен буду ходить с ним, потому что он не может на самом деле видеть, куда идет. Короче говоря, я должен был стать его проводником и охраной хранителем его личности.
Я почувствовал, наконец, что пришло время моей награды; что мое убеждение не было ложным, и сохранение моего обещания действительно чрезвычайно важно. Торжество было одиноким, так как я не мог разделить его, но оно было подлинным.
4.
Моя новая работа в качестве "носителя кресла" или, как я думал о ней тогда, "стража" занимала большую часть моего времени. Я был освобожден от всех других обязанностей, за исключением нескончаемых газонов. Я должен был продолжать косить, но я должен был делать это большей частью до того, как мистер Гурджиев появлялся утром или после того, как он возвращался в свою комнату после полудня.
Я никогда не знал - был ли правдой или нет его рассказ о частичной слепоте. Я предполагал, что это было правдой, потому что я всегда верил ему без колебаний - он, казалось, не мог говорить ничего, кроме правды, хотя его манера выражать ее не всегда была прямой. Мне пришло на ум, что эта работа носителя кресла и проводника была выдумана для меня, и что он придумал историю со слепотой, как предлог. Я сомневался в этом только потому, что это придавало мне преувеличенную важность, исходящую из того, что я не мог представить себе поведение Гурджиева. Я был достаточно важен просто потому, что я был выбран, без каких-либо добавочных рассуждений.
В последующие недели - вероятно, всего месяц - я носил это кресло каждый день милями, обычно следуя за ним на почтительном расстоянии. Я был достаточно убежден в его слепоте, потому что он часто сбивался с пути, и я должен был бросать кресло и подбегать к нему, предупреждая его о какой-нибудь существовавшей опасности - такой, как возможность, часто неминуемая, угодить прямо в небольшую канаву, которая проходила по имению а затем мчаться назад к креслу, поднимать его и снова следовать за ним.
Работа, которой он руководил в то время, касалась каждого в школе. Там было несколько проектов, выполняемых одновременно: строительство дороги, для которой намеревались дробить камень железными колотушками, чтобы произвести камни определенного размера; прореживание лесной площади, удаление целых акров деревьев, с пнями и корнями, лопатами и кирками. В дополнение к таким проектам непрерывно продолжались обычные обязанности по садоводству, прополке, сбору овощей, приготовлению пищи, домашнему хозяйству и прочему. Когда бы и сколько бы времени мистер Гурджиев ни осматривал какой-нибудь проект, я присоединялся к другим работающим, до тех пор, пока он не был готов перейти к следующему или вернуться домой.