Жуматай снова закурил. Я внимательно слушал, ожидая, чем кончатся эти мытарства одинокого джигита, в жизнь которого так бесцеремонно врывались злые силы феодального прошлого.
— Я не знал, куда себя деть, — продолжал. Жуматай. — Был субботний день. Не говоря ничего матери, я отправился в соседний район. Там была мелиоративная станция. Я нашел директора и попросил принять меня на работу. Он сразу согласился. За одну ночь перевез мать, которая никак не могла понять, что со мной стряслось. Товарищи по работе на РТС также были крайне удивлены, но не стали ни о чем спрашивать.
Ветер усиливался. Мы называем его «чертом из ущелья», потому что он всегда некстати: то обобьет цветочную пыльцу, то спать ночью не даст. Сейчас тоже все зашумело, затрещало, завертелось, захлопали двери, зазвенели стекла, будто их кто-то выставлял.
Я должен был как-то утешить Жуматая, но не придумал ничего, лишь с удивлением воскликнул:
— Бывает же такое!
— Новый коллектив мне понравился, — после некоторого молчания продолжал Жуматай, — и я работал не жалея сил. Начальство меня уважало, и каждый месяц я получал премии. Но мать не давала мне покоя и все время твердила о снохе, видимо, боялась, что сынок на всю жизнь останется бобылем. А я не очень-то стремился искать подругу жизни, и мать сама взялась за это дело. Характер у нее общительный, с людьми она сходится быстро, у нее сразу находятся общие с ними интересы. На новом месте она тоже скоро была уже знакома со всеми женщинами. И вот однажды, после вечернего чая мать как-то вкрадчиво обращается ко мне:
— Жумажан, я хочу тебе что-то сказать. Не рассердишься? Если будешь сердиться, я ничего не скажу.
Я удивился:
— Зачем же мне сердиться? Рассказывай.
— В народе говорят, что если сыромятина засохнет, ее уж не разгладишь. Поэтому аульные казахи и требуют за своих дочерей калым.
Я чувствую что-то недоброе, но решил выслушать мать до конца. Мое молчание, видимо, ее подбодрило, она оживилась:
— Казахи говорят, что джигит в пятнадцать лет — хозяин дома, а тебе уже скоро тридцать. Сколько ты будешь ходить неженатым? Я уже совсем стара, одной ногой стою в могиле, можно сказать, — жаловалась мать. — У чабана, что на урочище Кум-Кудык, есть дочь на выданье. Я уже съездила туда, посмотрела на нее собственными глазами. Ну прямо цветок полевой: белолицая, черноглазая, черноволосая, нравом тихая. Я долго беседовала с ее родителями. Отец степенный такой, все говорил, что девушка создана для чужого порога, но нельзя же забирать ее из дома так, как волк овцу из отары. Надо все делать, как велит обычай. «Слыхал я, что сын ваш хорошо зарабатывает. Да и вы, наверно, кое-что сберегли для такого случая. Пришло время потратить сбережения с пользой. Многого мы не хотим, так, тысяч двадцать… моя дочь станет вашей снохой». Я поторговалась, и они уступили. Договорились на пятнадцати.
Я не знал, куда деться от стыда.
— Матушка, мы же люди! Даже скотину и то сперва посмотришь, потом уже покупаешь. Жить-то с ней мне, а вы все решили без меня и даже калым определили. Ну как же так можно? А если мы не понравимся друг другу, как тогда быть? Неужели вы никогда не слыхали, что у людей есть любовь? И до каких пор аульные казахи будут торговать своими детьми?! Что за дикость, что за невежество!..
Все это я выпалил единым духом и вконец расстроенный ушел из дому. Ночевал у своего приятеля, возвращаться домой не хотелось.
Ветер так разбушевался, что был похож на ураган. Такое в этих местах бывает перед сильным ливнем. Мой домик, сколоченный из досок и фанеры, закачался, как юрта во время степной бури.
Жуматай еще раз закурил и продолжал свой рассказ:
— Конечно, я далек от мысли, что все казахи продают своих дочерей, но в отдаленных аулах еще встречается этот проклятый старый обычай, эти стяжательские нравы. Это справедливо?! Какая разница, если разумно рассудить, от сына ребенок или от дочери? Даже пословицу придумали: жиен — не родня, а сухожилия — не мясо. Не знаю, как в других местах, но в моем ауле редко увидишь женщин, работающих на производстве, в учреждениях, только несколько женщин стали учительницами.
Буря так разыгралась, что мой дощатый домик с трудом стоял на месте.
— Одним словом, Казеке, после всего этого мне стало стыдно смотреть людям в глаза. Я решил, что аул обойдется без меня, а я без него, уговорил мать, и мы подались в город. Здесь я устроился на авторемонтный завод. С квартирой было очень трудно, где мы только ни снимали углы, в каких только дырах ни жили! Теперь все это позади: два года назад завод дал мне двухкомнатную квартиру. Для семи человек тесновато, но терпимо, не сравнишь с частной квартирой. В городе я познакомился с одной девушкой, которая работала на швейной фабрике. Встретились в нашем клубе. Она родилась и выросла в городе. Через некоторое время она повела меня домой и познакомила с матерью. Попробовала бы она так сделать в ауле, осрамили бы на всю округу! Потом и ее отцу показались: он, оказывается, работал на нашем заводе мастером. Съездили и к ее бабушке на окраину города. Все меня принимали радушно и ласково. Она мне потом говорила, что я им всем понравился. Если, мол, он и тебе нравится, если ты убедилась, что он серьезный и порядочный человек, ты выходи. Но я боялся и долго не мог сделать ей предложение, тянул около года. Теперь даже вспомнить стыдно. Однажды летом мы поехали в пригородный колхоз на уборку сена. Швейников тоже направили в этот колхоз. Там мы снова встретились. После работы долго бродили по лугам. Я чувствовал, что надо объясниться, но робел и смущался. Девушка заметила это и с веселым укором бросила: «Какой же ты мямля! Я ведь давно вижу по твоим глазам, что ты любишь меня…» И она сама обняла меня и крепко поцеловала. Я обалдел от счастья. Мы решили пожениться. Родители ее приняли эту весть серьезно и спокойно. Ее считали бабушкиной дочкой, потому что с малых лет она жила у бабушки, только недавно перебралась к своим родителям: далеко на работу ездить. Старуха была в отъезде, пришлось подождать ее возвращения. Когда бабушка вернулась, мы сразу поехали к ней. Там оказались и родители.