— Еще чем-нибудь пригодимся? — спросил командир.
— Идите на кухню и скажите, что я вас прислал. Пусть дадут вам по бутыли вина на брата, — молвил я.
— Покорно благодарю, мастер инквизитор, — просиял стражник, а его подчиненные тут же воспряли духом и повеселели.
Пока я вел короткую беседу со стражниками, мой пленник в это же самое время болтал, причитал, умолял, клялся, заклинал, расспрашивал… Короче говоря, делал все то, что делал бы человек, которого выволокли из таверны, чтобы на веревке притащить в инквизиторскую комнату для допросов и растянуть на пыточном столе. И в самом деле, с его точки зрения, дела выглядели настолько скверно, что неудивительно, что он хотел знать, почему судьба так внезапно ополчилась против него. Но поскольку его болтовня начала меня раздражать, я взял кожаную грушу, разжал ему челюсти и втиснул эту грушу ему в пасть. Теперь он мог лишь глухо стонать и мычать, что беспокоило меня в куда меньшей степени.
— Наш палач занемог, — сказал я тоном вежливого разъяснения. — Так что придется мне оказать тебе эту милость и заняться тобой лично. — Я поднял железные щипцы, рассмотрел их на свету и дважды щелкнул ими для пробы.
Из-за спины донесся особенно громкий, хоть и приглушенный, стон. Я отложил щипцы на столик. Зажег темно-коричневую свечу с толстым фитилем. Подошел к Никласу и заглянул в его вытаращенные глаза. Он очень, очень сильно пытался что-то мне сказать, но кожаная груша распирала ему всю пасть, и он едва мог дышать, не то что говорить. Я отвернулся и стянул с его левой ноги башмак.
— Ну и вонища от твоих ног, парень, — сказал я с отвращением.
Я поднес пламя свечи к его ступне, к тому нежному месту под подушечками пальцев, хотя у моего пленника кожа везде была загрубевшей, как подошва, и темно-желтой, почти коричневой. Но пламя пробивается и не через такие преграды. Впрочем, я знал, что если понадобится, я сдеру с него эту кожу и уж тогда примусь огнем за живое, кровоточащее мясо. Те, кто пережил подобную пытку, уверяли, что это весьма неприятно.
Лодыжки пленника были обездвижены, так что лишь по резким судорогам его пальцев и спазматическому напряжению мышц стопы и икр я мог судить, что он воспринимает прижигание как болезненное неудобство.
Я держал пламя свечи до тех пор, пока не почувствовал сильный смрад паленой плоти. Я все еще стоял спиной к лицу Никласа, но по громкости доносившегося сквозь кляп стона догадывался, что если бы я освободил узника от этой кожаной груши, он, без сомнения, выл бы в полный голос. Что ж, таково уж свойство огня, что мы предпочитаем от него бежать, а не купаться в нем. Но иногда выбора нет.
— Ну ладно, на пока хватит, — решил я, отодвигая свечу, и повернулся к мужчине.
Лоб его был покрыт густым потом, из уголков рта текла кровь, а из глаз — слезы.
— О, гвозди и тернии! — воскликнул я. — Как же ты мог мне в чем-то признаться, бедняга, если я не вынул грушу из твоего рта!?
Я рассмеялся, словно над собственной оплошностью, и похлопал обормота по щеке.
— Запомни, не кричать, когда я освобожу тебя от кляпа, — произнес я суровым тоном. — Ибо я очень не люблю шума. Ты меня понял?
Он усердно закивал.
Тогда я вытащил у него изо рта грушу. Отвратительно окровавленную и обслюнявленную. И должен признать, что Никлас действительно сдержал обещание: он не кричал и не причитал, а лишь сквозь сжатые зубы скулил, словно раненый пес, а из глаз его текли слезы, будто два маленьких ручейка.
— Ну хорошо, Никлас, рассказывай быстро, как вы это сделали и по чьему приказу, и я тотчас перевяжу тебе ногу, и ты вернешься в винный погребок.
Он сдержал сдавленный стон.
— Но… что? — простонал он, вытаращив на меня глаза. — Я добрый человек, мастер инквизитор, никогда никакого дурного поступка против…
Я тяжело вздохнул и снова заткнул ему рот. Разумеется, я знал, что мой пленник не признается в первую же минуту, но надеялся, что мы придем к согласию достаточно быстро, чтобы мне не пришлось утомлять себя пытками.
— Никлас, — сказал я серьезно, — я хотел бы, чтобы ты рассказал мне все, своими словами, что интересного произошло вчера и каким образом ты заработал рану на руке. Когда ты мне это расскажешь, честно и ничего не утаивая, тогда я позволю тебе жить.
Я на миг прервался и улыбнулся ему искренней и сердечной улыбкой.
— Если же ты будешь оскорблять меня ложью… — Я с грустью покачал головой. — Тогда мне придется взяться за тебя со всей инквизиторской серьезностью.
Я протянул руку так, чтобы он мог ее отчетливо видеть, и несколько раз щелкнул тисками для пальцев.