— Генрих, будь любезен, — обратился я к соратнику, ибо, во-первых, он был самым сильным из нас, а во-вторых, его сапоги выглядели столь внушительно, что, казалось, одним точным ударом он мог бы проломить череп не то что человеку, а даже быку.
Однако дверь, косяк и замок оказались на удивление прочными (должно быть, это была особая комната, вход в которую специально укрепили, ибо трудно было поверить, чтобы так надёжно защищали обычный дворцовый покой), и они выдержали первые удары. И лишь когда Генрих побагровел от ярости и начал бить с поистине недюжинной силой, лишь тогда они поддались и с оглушительным треском рухнули вместе с косяком внутрь.
Первое, что я увидел, была бледная как смерть Кинга. Она стояла как можно дальше от двери, у самого окна (разумеется, зарешеченного), сжимая в руках серебряный поднос, словно щит. Губы её были сжаты, а лицо — застывшее и суровое. Но всё это изменилось, словно по волшебству, когда она поняла, что это мы — те нападавшие, что высадили дверь и с боем ворвались в её темницу. Её лицо озарилось улыбкой облегчения, и девушка одним движением отбросила поднос и бросилась ко мне.
— Ты пришёл за мной, ты пришёл за мной! — выкрикнула она срывающимся голосом. — Я знала, что ты придёшь!
Жаль, что я не был облачён в серебряные, сияющие доспехи и не мог небрежным жестом встряхнуть головой, чтобы волна моих светлых локонов окутала меня, словно ореол. Я был всего лишь потным, как загнанная собака, воняющим дымом и забрызганным кровью инквизитором. Но, как видно, Кингу это нисколько не смущало, ибо она прильнула ко мне так крепко, что могло показаться, будто мы составляем одно тело, дышащее двумя прерывистыми вздохами и бьющееся двумя разогнавшимися сердцами.
Она подняла голову, чтобы взглянуть на меня. У неё были блестящие глаза и приоткрытые губы. Она замерла в этой позе, сжимая меня всё крепче и глядя на меня с каким-то почти мучительным желанием. Это был миг такой великой близости, что мне захотелось взять её лицо в ладони и крепко поцеловать, чтобы в этом глубоком и страстном поцелуе утонуть и найти не только близость, но и избавление от всего остального мира. И мир существовал бы лишь в том, что я увидел бы в её глазах, огромных и сияющих, как самые близкие к нам звёзды… От поцелуя меня удержали три вещи. В наименьшей, пожалуй, степени — мои соратники-инквизиторы, наблюдавшие за нами с порога. В средней степени — эта паршивая лихорадка, которая не только осквернила мои губы, но и о присутствии которой на них я отчётливо помнил. И в наибольшей степени — чувство, что целовать сейчас и здесь эту благодарную, перепуганную девушку было бы своего рода непристойностью. Что если этому мгновению близости между нами суждено повториться, то оно ещё повторится, но пусть это случится при более подходящих обстоятельствах, и пусть девушкой движет искренний порыв, а не только благодарность за спасённую жизнь, которую так часто путают с истинным чувством. Поэтому я лишь слегка коснулся губами щеки Кинги, на миг очень крепко прижал её к себе и тут же отстранил.
— Мы забираем тебя отсюда, — произнёс я. — Ты цела? Тебя не обидели?
Она покачала головой.
— Я видела всё, что происходит, через окно, — оживлённо сказала она. — Я знала, что это вы за этим стоите, знала!
Она отстранилась от меня и подбежала к Людвигу и Генриху. Она обняла их обоих и поцеловала, и Генрих покраснел так, словно ему натёрли щёки свёклой.
Я огляделся вокруг.
— Хочешь что-нибудь отсюда забрать? У тебя здесь есть что-то своё?
— Нет, что у меня могло бы здесь быть? — ответила она вопросом.
Что ж, всё равно должен был признать, что это было мило со стороны Касси — не бросить девушку в подвал, в какую-нибудь сырую каменную каморку в подземелье, где постелью ей служил бы сноп соломы. Очевидно, он действительно хотел совершить честный обмен и рассчитывал, что его доброта к Кинге заслужит моё одобрение, и я буду служить ему тем усерднее, искренне благодарный за то, что он не причинил вреда моей подопечной. В то же время, я бы дал руку на отсечение, что в тот миг, когда я перестал бы быть ему нужен, он приказал бы Кингу обесчестить и искалечить. Ибо такие личности, как Касси, помнят людей, которые их оскорбили, до конца жизни, и не было и речи о том, чтобы они забыли о мести или простили.
— Идёмте, — приказал я. — Чем скорее вы отсюда выйдете, тем лучше для всех.
Людвиг вздрогнул и испытующе на меня посмотрел. Только он понял, что я сказал «выйдете», а не «выйдем».
— Если можно вас просить, то выведите её из этого… — я взглянул на пузатого слугу, — ада, — с усмешкой добавил я.