— Прости, Паш, я идиот! Никуда ты не поедешь. Не отпущу!
Так мы и стояли какое-то время: я, прижав его голову к себе, успокаивающе перебирал спутанные вихры и раскрытыми губами проводил то по виску, то по щеке, то по уголку повлажневшего глаза, а он — обдавая меня горячим дыханием.
— Паш, — снова начал я, не переставая водить губами по горячему Пашкиному лицу и волосам, — я никуда и никогда тебя не отпущу! Забудь, что было утром. Не хочу оправдываться. Бабуля пришла не вовремя, и… и я растерялся. Повёл себя, как последний придурок. Я правда ни о чём не жалею. Сейчас не жалею!
— Сейчас? — хриплым шёпотом отозвался Пашка. — Значит, утром жалел?
— Паш, мне нужно было время, чтобы… чтобы прийти в себя и понять, что с нами случилось. Понимаешь?
Я слегка отстранился, не разжимая объятий, и посмотрел прямо в посвёркивающие влагой глаза:
— Давай не торопить события?
Я был с ним не до конца честен и понимал это. И он это тоже понимал. Между нами стояла Лена. И хотя мы не произносили её имени вслух, оба думали сейчас о ней. Она незримо здесь присутствовала, словно третий невидимый участник нашего разговора.
Пашка отстранился и сел на диван, сцепив руки в замок и наклонив голову, отчего вихры почти полностью закрыли от меня его лицо.
— Хорошо, не будем их торопить. Сядь!
Он хлопнул ладонью рядом с собой. Я сел, а он продолжил:
— Тём, мне тоже нужно время. Я не знаю, как там будет дальше, когда ты поймёшь и что-то решишь. Но смотреть на твои «муки разума» у меня нет никакого желания.
Он говорил медленно, взвешивая каждое слово. Было видно, что это не спонтанная речь. Он об этом думал и принял какое-то решение. И оно, это решение, мне уже заранее не нравилось.
— Погоди, Паш! — я тронул его за плечо. Он тут же увернулся.
— Не перебивай! Я тебя слушал — теперь моя очередь, — он быстро глянул на меня исподлобья и продолжил спокойным негромким голосом, от которого у меня по спине пробежал мороз.
Не от голоса, а от предчувствия чего-то неотвратимого, того, чего бы я не хотел от него услышать, но оно, это неотвратимое уже пришло, осталось только его озвучить. И Пашка его озвучил:
— Я тоже думал про нас и про тебя утреннего. И знаешь, Тём, я тебе не верю!
Я сглотнул, с трудом проглотив вязкую слюну вместе с услышанным, и открыл рот, чтобы возразить, но Пашка мне не дал, сделав спокойный жест рукой, тем самым предупреждая мои возражения.
— Выслушай до конца! Я очень хочу тебе верить, но не могу. Не получается.
Он опять прервался на секунду и мазнул по мне странным чужим взглядом. В нём не было ни обиды, ни раздражения — ничего не было. Нет, было. Но совсем не то, что я хотел бы видеть — какая-то обречённая отстранённость. Вроде передо мной сидел мой друг, знакомый до боли и понятный, и в то же время совсем чужой.
«Его что, подменили?»
— Тебе то, бл*, хорошо и всё нравится, то ты уже жалеешь, и я должен идти лесом, куда подальше.
Он встал и, засунув руки в карманы, прошёлся по комнате, остановившись напротив меня.
— Определись, чего ты хочешь, можешь это принять или нет. Я, знаешь ли, давно определился и, Тём, как раньше — уже не получится. Тебе надо время подумать? Думай, но без меня. Мне по-любому нужно сейчас в город. Завтра утром я уеду, а ты… Ты — думай!
Он дошёл до окна и, открыв одну створку, высунул голову. До меня донёсся его заглушённый шумом улицы голос:
— А теперь уходи и не мешай мне собираться. Счас что-то обсуждать у меня не то настроение. Я не флюгер, чтобы быстро поворачиваться, в какую сторону подул ветер.
Я смотрел на узкую спину своего друга, на белобрысую взлохмаченную макушку и… ничего не понимал. Куда делся мой улыбчивый, безбашенный, язвительный Пашка? Этот новый, чужой вовсе не выглядел обиженным, взъерошенным зверьком. По мере того, как он говорил, голос становился уверенней, а слова безжалостней — били, не боясь ранить. Он лениво обернулся и посмотрел на меня. Взгляд был спокойным и ожидающим. Типа, я всё сказал — можешь уже отвалить.
Я не стал комментировать то, что услышал, да и слов, чтобы что-то возразить, не находилось:
«Хрен с тобой! Решил ехать — езжай. Может, так действительно будет лучше. За неделю ничего не случится, а там и я вернусь. Уговаривать, чтобы остался, не буду, пусть хотя бы раз сделает так, как сам решил».
Одному здесь делать было нечего. Я уже мысленно представлял себе эту неделю без Пашки. Но… Хоть я и злился, в глубине души сознавал, что где-то он был прав — нам обоим нужно было обо всём подумать. А ещё из головы не выходила Лена… Я должен был сделать выбор. И каким бы он ни был, для меня будет тяжёлым и болезненным в любом случае. По живому резать больно! Вспомнились слова, сказанные мамой:
«Жизнь всё расставит по своим местам».
Что ж, посмотрим, как она всё расставит!
Пока я молчал в раздумьях, Пашка снова сел — нахохлившись и упрямо сжав губы. Я похлопал его по коленке.
— Ладно! Раз надумал ехать — езжай! Но есть одно дело, и вот его нужно решить сейчас. Так что отложи сборы до вечера и пошли за мной!
— Куда? — Пашка поднял на меня глаза. — Тём, не нужно ничего придумывать, я по-любому завтра уеду. Так что, не выдумывай никаких дел!
— Я сегодня был в лесу — там, где мы спали. Помнишь, под деревом?
— И чё тебя туда понесло? Больной совсем?
— Тебя искал… Сначала по всей деревне, а потом уже к дому тому пошёл. Подумал, может ты там?
Глядя на Пашкино выражение лица — он смотрел на меня, как на недоумка, и в то же время с какой-то нежностью, что ли — я уже сам начал понимать, насколько идиотской была идея искать его у горелого дома, и как это сейчас выглядело. Но напряжение в Пашкиных глазах пропало — они потеплели.
— А я думаю, откуда у тебя столько царапин на руках? Чё там случилось-то, в лесу? Упал, что ли?
— А, ерунда! Я там кое-что нашёл. Пошли — увидишь. Это важно.
Я уже прошёл в кухню в поисках какого-нибудь пакета. Пашкин дом для меня был как свой: в шкафчике сразу нашёл то, что искал. Выбрал объёмный пакет. Пашка ещё стоял в раздумьях, глядя на мои поиски.
— Ладно, пошли. Не расскажешь, что нашёл?
— Придём — увидишь. И возьми свой складной нож, пригодится.
Сгрудив все вещи в кучу возле сумки, Пашка вышел вслед за мной.
Мы дошли до моего дома, а дальше поехали на скутере, придерживаясь обочины, где земля уже успела просохнуть. Тащиться опять пешком через всю деревню не хотелось. Через пять минут были уже на месте. Когда Пашка увидел мои манипуляции с досками, а затем упакованную в пластик и перемотанную скотчем коробку, он офигел так же, как и я в первый момент от увиденного.
— Ты где это нашёл? Прям вот так шёл… и нашёл?
— Поехали отсюда. Мало ли… чтобы не светиться. Потом всё расскажу, — ответил я, торопливо засовывая коробку в пакет и передавая его Пашке. — К тебе поедем.
***
Как я и предполагал, коробка до самого верха была набита ровными пачками пятитысячных банкнот, аккуратно перевязанных бумажной лентой. Не банковской упаковкой, а нарезанными полосками из тетрадного листа в клеточку, по сто штук в пачке. Ровно двадцать пачек. Для нас — куева туча денег. Мы сидели и растерянно смотрели на эту гору новеньких красноватых купюр со статуей мужика в мундире. По ходу — какой-то герой. Может войны восемьсот двенадцатого года или каких-то других сражений. Что у них там ещё было в девятнадцатом веке? Турецкий гамбит?
— Ты уверен, что они настоящие? — наконец подал голос Пашка.
— Думаю, да. Это легко проверить. Давай лучше подумаем, чего нам с ними делать.
Я перевёл взгляд от «кучи» на Пашку:
— В деревне их оставлять нельзя, по-любому. Поэтому завтра вместе вернёмся в город, а там будет видно. Ко мне в комнату без спроса никто не заходит, и я вполне могу их закрыть у себя в столе.