— Ты лучше штаны себе новые купи! — крикнули из толпы. — А о том свете каждый за себя подумает!
Никита горько усмехнулся.
— Видал? — сказал он Пале. — Им мое слово не нужно. Они сами не знают, что им нужно. А попадут на тот свет и каяться начнут. И все тогда вспомнят: и меня, и колокол.
Он взял Палю за руку и повел его к церковному крыльцу. У дверей сидели юродивые и переругивались в полголоса: - Ты, сучье вымя, ступай на свой Каштык! — говорил один. — Жри там свою солонину. Рожа у тебя для подаяний грязна!
Второй прятал в лохмотья свое лицо и боязливо огрызался:
— Я вот в харю-то вцеплюсь, сунься только! Я тебе глаза-то повытыкаю!
Никита оглядел юродивых, послушал, о чем они говорят, и сказал:
— Нет, эти в апостолы не годятся.
По его внутреннему убеждению, апостолами могли быть люди равнодушные к земным благам. Христос жизнью поплатился за доверчивость при подборе апостолов. Хотя, в общем-то, и знал, что Иуда его предаст. И другие предадут. Но ему достаточно было знать, что позже они раскаются, чтобы не изгнать их от себя. К тому же он до последнего часа верил в магическую силу своего слова, отвергая ту истину, что порочной толпе пророки не надобны: грешащие и жаждущие грешить скорей предпочтут видеть среди себя кровавого убийцу Варавву, нежели не поддающегося на искушения праведника.
Никита не хотел повторять ошибок Христа и строг был в подборе апостолов...
Воскресная обедня закончилась, народ повалил из храма. Посвятив Бога в содержание внутреннего своего мира, христиане не просветлели, по обыкновению, лицами, а были опечалены все тем же событием. Выйдя на крыльцо, старушки поправляли праздничные платочки и, опустив глаза, несли сморщенные свои тела навстречу дневным заботам.
— Православные,— сказал им Никита, держа за руку Палю,— выслушайте пострадавших за веру.
Старушки любили страдания и обступили страдальцев тесным кругом.
Никита напустил на лицо послушание:
— Идем в Троицкую лавру, несем в священные места земную свою юдоль. Путь долгий, через Сибирь и Урал, через холодную Россию. Зима на носу, брат раздет. Ему бы ботинки покрепче, да ватничек. Да шапчонку какую, завалящую. Помолились бы Николе-чудотворцу за сердца ваши добрые.
Никита замолчал и, опустив глаза, ждал, что скажут на это старушки.
— А долго ль идете? — спросили они
— Всю-та жизнь. И сколь еще в пути быть — Бог весть.
— Ну, с верой дойдете,— сказали старушки. И загомонили. — С верой дойдете, с верой дойдете...
— Может, батюшке вас представить?
Никита испугался:
— Одежонку бы нам,— сказал. — Да двинем мы. Путь долгий. За беды ваши в пути Господу молиться станем. А увидим патриарха, так все ему и обскажем: в таком, дескать, приходе, такие-то беды.
— Да патриарх, поди уж, и знает.
— А не знает, так мы скажем.
Старушки повспоминали: у кого что есть, но, живя на двадцать рублей в месяц, они не смогли накопить лишних вещей.
У твоего, сердешного-то, лапища уж больно велика. Где ж таких обуток сыщешь. Да и в плечах широк.
— У меня катанки старые от старика остались,— вспомнила одна. — Возьмете, что ли? Только что мышами поточены. Так залатаете.
— Возьмем, матушка... — Никита помялся. — А скажите, тогда, есть ли у вас тут вдова: чтоб лет сорок, и без мужика, и с лица некрасива.
Старушки насторожились:
— А на что тебе, добрый человек, такая баба?
— Слово знаю.— соврал Никита. — Божье слово.
— Заговор, что ль?
— Его.
Старушки посомневались, однако сказали:
— Настя Филиппова. Восемь лет без мужика. И с лица, как горох толокли.
Никита спросил, как найти дом Насти, и откланялся, не желая больше навлекать на себя внимания.
— А то заходите, за катанками! — понеслось им в спину. — Мой дом у пекарни, крыша под тесом..:
До вечера они бродили по городу и искали способ заработать Пале одежду. Несколько раз проходили мимо указанной избы, но войти во двор Никита не решался и всякий раз вел Палю дальше.
— Я ведь тебя знаю,— говорил он Пале, чтобы оправдать свою нерешительность.
— Ты как навалишься на жратву — стыд один. Неужто сдерживать себя не можешь?
Паля улыбался и молчал.
Город жил отдельной от них жизнью. После обеда жители его расползлись по дворам, вернулись к повседневным своим заботам. Русский человек не может долго хранить в себе возмущения несправедливостью, и если не взбунтуется сразу, то веками потом может терпеть притеснения, уйдя в себя. Удел целой нации — вечные страдания. Россия настолько притерпелась к ним, что душевная мука стала неотъемлемой частью ее бытия. Она полюбила этот свой удел, подобно каторжанину, который четверть века ходил в кандалах и до того свыкся с ними, что, когда пришла пора сбросить их, не смог окончательно отторгнуть, и хранил потом весь остаток жизни, и целовал ежевечерне, отходя ко сну, отшлифованное кожей железо.