Если в тот вечер, на виду у всего города, по улицам провезли на переплавку колокол, вряд ли кто встал бы поперек дороги, дабы воспрепятствовать творимому. Увидев — не вступились бы, чтобы назавтра, и впоследствии, терзать себя угрызениями совести.
Никита думал обо всем этом уже в который раз. Он сам пришел к такой жизненной философии в минуты подсознательного общения с Богом. Раньше он не догадывался о наличии в себе способности докапываться до корня жизни. Но позже, когда стал задумываться над причинами противоречий человеческого общежития, обнаружил в себе цепкий ум праведника. А обнаружив — возлюбил народ, который раньше считал истоком всех своих бед. Тогда-то и зародилось в нем желание создать собственную религию.
Вечер уже кутал землю ранней синью. В домах все чаще загорались окна, а Никита, задумавшись о глобальном уделе русского человека, все никак не мог принять решение.
— А, зараза! — выругался он в голос. — Не убьет же! — И взяв Палю за руку, повел его к дому вдовы. Вдова приняла их сурово. Долго с крыльца осматривала пришельцев с ног до головы.
— Чего надо? — спросила грозно.
Никита заволновался было, но, вспомнив о святости своей миссии, успокоился:
— Переночевать бы нам, матушка. Пострадавшие мы за веру. Идем в Троицкую лавру, в святые места.
— Какую веру, какая лавра, что плетете?! — рассерчала вдова. — У меня не лавра, и в Бога я не верю!
— Так ведь наш Бог — добродетель. Приюти страждущих, и да воздастся тебе не на том свете, так на этом.
— Вам что, других домов нету? — продолжала сердиться вдова. — Чего ко мне приперлись?
— Народ указал...
— Те и указали, кто сами принять не хотят!
Никита, боясь, что вдова сейчас захлопнет перед ними дверь, забормотал, запинаясь от волнения:
— Мы, матушка, люди смиренные. Брат мой — тихо тронутый, я сам — бессильный. На зло не способные. Постелишь у порога — нам и то в радость.
Вдова оглядела их еще раз и пожалела:
— Ладно уж, заходите.
В доме у вдовы было бедно и сумрачно. Тусклая лампочка-сороковка скупо рассеивала мрак. От печи пахло теплыми щами,— со стола не были сметены хлебные крошки.
— На нищету мою не пеняйте,— сказала вдова, усаживая их на лавку. — С мужиком жила — пропивал все. А помер, так и тоже не на что добром обрастать. Да и зачем? Укрыться есть чем, жрать тоже, а остальное — блажь.
— Истину говоришь,— поддакнул Никита. — Для человека первое дело питание. А для души он сам себе забаву найдет.
Вдова посмотрела на него пытливо и замолчала, уйдя в хозяйственные хлопоты.
За окном густели сумерки. В них потонули затихающие сумерки готовящегося ко сну города. Люди укрывались за толстыми стенами домов, запирали двери на многочисленные запоры, боясь за беззащитные свои тела. Это днем они будут ходить без опаски, вбирая в себя впечатления и накапливая таким образом к старости мудрость, а к вечеру тела их становятся все больше уязвимыми, и самая незначительная малость может дать душе возможность вырваться наружу, и тогда весь этот слаженный человеческий механизм превратится в сбиток мяса и костей, которому один путь — в землю.
Никита достал потрепанную тетрадку и, велев Пале слушать, стал читать, почти не глядя в текст. Он читал не столько для Пали, сколько для хозяйки. И не о душе ее заботился в это время. Хотелось Никите, чтобы вдова в самом деле поверила в то, что они божьи люди.
— Все беды людские идут от распятия Христова,— читал Никита с первой страницы.
— Распяв Христа, люди как бы сказали Богу: все, не желаем тошных твоих истин, будем жить так, как хотим. Люди поделились на две кучи. Одни распнули Христа, другие оплакали его. С той поры и пошли все наши беды. С той поры, не прекращаясь, шли войны. Люди пакостили друг другу, лишить ближнего жизни стало забавой, и наказание за это положили почти никакое, ибо те, кто вершит суд, грешат не меньше других, и, создавая законы, пеклись больше о себе, и о близких своих, нежели о справедливости...
Вдова притихла в закутке, вслушиваясь в голос Никиты. Паля почувствовал, как дрогнуло и поплыло перед глазами пространство. От монотонного бормотания брата его заклонило в сон. Желание это вытеснило из тела желание пищи и, притулившись к Никите, он ощутил на лице теплое дыхание распахнувшейся навстречу бездны. Провал был стремителен и сладко-томящ. Усталое его тело, изгнавшее из себя напряжение дня, впитывало входящую в него легкость с особой сладострастностью. Душа Палина, не обремененная грехами, зависла над пылающей жаром вожделенной долиной смерти, и только знакомый голос приглушенным воркованием не позволял ей ощутить себя свободной от всего земного.