В вечернем воздухе над улусом стоит однообразный ритмичный звон — улусники отбивают косы, а Банзара все нет дома, не вернулся с границы. Мать беспокоится: «Неужели не мог договориться с начальством? Он ведь не простой казак, пятидесятник».
Соседи. уже косят. Косят всюду, где только растет трава на зимниках, на буграх, в кустах, на болотистых кочках Намактуя. Эрдэмтэ на своем зимнике прибрал каждую травинку.
«Как бы не упустить время», — думает Цоли. Ей нездоровится, ребята еще малы. Один выход — просцть. помощи у соседей. Соседи бы и рады помочь, да сами разрываются на части. Почти все должны косить сено Данзанову, Мархансаю, тайше, Бобровскому… Пока те не требуют, улусники спешат управиться со своими покосами.
Мархансай решил переждать еще два-три дня, дать траве подрасти. Он знает: стоит ему дернуть невидимую нить, которую он плел долгие месяцы, и пятнадцать — двадцать человек выйдут на его покосы. Они придут в ичигах[41] из сыромятной кожи, в потных, много раз залатанных рубахах. Они придут со своими косами, со своими туесками с простоквашей, усталые, молчаливые, будут работать там, где укажет Хозяин.
Цоли волнуется. «Не могла я заболеть осенью или зимой. В такое горячее время пришла болезнь. От Банзара нет вестей. Качается в седле где-нибудь на склонах Гунзана…» Она отправила Доржи к Эрдэмтэ — может быть, он поможет.
Эрдэмтэ только что пришел с покоса. Он с радостью помог бы, но должен скосить десять десятин Мархансаю да пять Данзанову.
Доржи зашел к Сундаю, но тот уехал в степную думу: его очередь дежурить со своей подводой, развозить нойонов.
У Цоли осталась последняя надежда — на Дагдая. Доржи застал его мрачным и злым.
— Я себе не накосил, даже в унты постелить нечего, а ты говоришь — помогите. А что отец делает? Не велик нойон… — с раздражением сказал он.
Доржи передал матери слова Дагдая. Он думает: «И в самом деле, людям даже свою траву выкосить некогда, не то что нам помогать. А кто будет косить сено у Затагархана? Ему и за слепой бабушкой присматривать надо, да и маленький он еще, слабый… В прошлом году косил, правда, а теперь вон сколько новых забот на него свалилось».
…Вечер завершился шумом, который поднял батрачонок Мархансая Гунгар. Он метался по улусу на хромой кобыле. На этот раз он созывал мужчин:
— Мархансай велит прийти утром косить сено… Да не опаздывать!
После Гунгара соседей обошел Ухинхэн.
— Завтра выходим на покос Аюухан. Мархансай обождет… — говорил он в каждой юрте.
От нижней городьбы Инзагатуя до самой канавы Эрдэмтэ вплотную друг к другу — узкие полоски покосов улусных бедняков. На зимнике покойной Аюухан выросла высокая, густая трава. Ни узкого нет нынче такой травы, как на ее полоске. Летом все, кому удавалось на час-другой урвать воду, пускали струйку и на зимник Аюухан. Сегодня один, завтра другой…
Недаром Мархансай стал подзывать Затагархана, спрашивать о житье-бытье, сунул даже старую рубаху. Встретил Тобшой, пообещал помочь во всем, поддержать. Затагархан и Доржи обрадовались, а Тобшой раскусила, в чем дело: Мархансаю не давал покоя их клочок покоса.
Мархансай действительно подсчитал: на зимнике Аюухан можно накосить тридцать пять — сорок копен сена. В засушливое лето это находка…
Бабушка Тобшой ответила:
— Вы обещали один раз помочь нам. Мы на вас больше не надеемся.
…Раннее утро. На траве поблескивают скудные капельки росы, будто сиротские слезы. Еще не слышно трескотни кузнечиков, лишь назойливо гудят длинноногие комары. Косари начали от изгороди, от кучи белых камней. Первым идет Ухинхэн, широко и легко взмахивая косой. Задним Дагдай — коса будто сама тянет его вперед. Следом Эрдэмтэ — точно плывет по высоким зеленым волнам. За ним Холхой. Лицо у него сосредоточенное, какое бывает, когда он работает в кузнице. Позади Холхоя вытянулись в ряд остальные — каждый знает свое место.
Дружно свистят косы. Косари не разговаривают, не останавливаются покурить. Кажется, что они увлеклись красивой игрой — спешат попасть на другой конец покоса. Все следят за взмахом кос, будто встревожены мыслью: вдруг косы оторвутся от земли и улетят, как легкокрылые птицы. Рубаха у Эрдэмтэ порвалась, голую спину кусают комары. Он подвигал лопатками и опять косит и косит. Отгонять комаров некогда, он ведь пришел помогать семье Аюухан. Изувеченная рука не слушается, но Эрдэмтэ не дает молодым обогнать себя.
Пришел восемнадцатый. Это Балдан. Никто в Ичетуе не сравнится с ним в мастерстве косьбы. Он подошел к Ухинхэну, поздоровался. Тот приветливо ответил и оглянулся назад. Все поняли без слов. Ухинхэн уступил свое место Балдану, сам встал на место Дагдая. Дагдай передвинулся дальше. Все семнадцать человек поменялись местами. Большой, неповоротливый Балдан встал впереди. Он приловчился и взмахнул косой.
Коса у Балдана неудобная, тяжелая и до того тупая, что ею и клочка травы, кажется, не срежешь. Балдан же машет ею легко, уверенно шагает по широкому прокосу. Улусники смотрят на могучую спину Балдана — кто с гордостью, кто с завистью, кто с удивлением. «Иметь бы такого сына!» — думают те, у кого нет сыновей. «Иметь бы такого зятя!» — думают отцы дочерей-невест. Нежнее всех думает о Балдане Жалма.
— Еши, тебя девушки обогнали!
— Хоть бы они покурить остановились! — шутливо жалуется Еши.
Косари заворожены звонкой музыкой кос. Они чувствуют приятную усталость в руках, солоноватый запах пота, смешанный с ароматом степных цветов и свежего сена… Сено! Есть сено — значит скот перенесет суровую зиму. Кончилось сено — придет конец и скоту. Сено — все: и скот, и молоко, и деньги…
Сено тяжелыми волнами ложится за косарями. Ребята с шумом и смехом возятся на скошенной траве. Свист кос что-то напоминает Доржи, но он не может сразу вспомнить, что именно. Мальчик напрягает память — и вдруг вспомнил! Женщины бьют шерсть. Гибкие прутья со свистом опускаются на белые кучи шерсти… Только лица косарей совсем другие, веселые, они ведь не на Мархансая работают.
А если закрыть глаза, в ушах начинает звучать песня. Доржи ее никогда раньше не слыхал, она родилась сейчас, в его сердце. Вот затянул Балдан, песню подхватили Ухинхэн, Эрдэмтэ, Холхой. Теперь все восемнадцать человек Поют:
И сразу же раздается дружный припев:
Но ведь на самом деле никто не поет. Почему? «Может быть, мужчинам не подобает петь? — думает Доржи. — Может, они песен не знают? Нет, дядя Хэшэгтэ говорил, что каждый человек знает хорошую песню. Но одному негде петь, другому некогда, а третьему — некому».
Косари идут дружно, как дети одной матери. Доржи кажется, что когда они закончат работу, мать нальет всем своим восемнадцати сыновьям по чашке молока, угостит саламатом. Седой отец, мудрый, как Борхонок, погладит их вспотевшие головы и скажет: «Молодцы, дети, мои!..» А потом будет большой праздник.
На краю покоса дымит костер. Затагархан и Тобшой пекут в золе лепешки, кипятят полный чугун чая… Костер остался позади косарей. Не сговариваясь, они выкосили участок Сундая, перешли межу зимника Дагдая. Косы притупились, косарей томит жажда, ноют руки, но никто не бросает работу.
Мархансай без шапки, без пояса еще издали кричит:
— Эй, дуры! Что вы здесь делаете? Что, вам работать негде?
Дулсан и Жалма молча посмотрели друг на друга и зашагали прочь.
— И ты, Балдан, отправляйся на мой зимник. Слышишь, что говорю? — орет Мархансай и топчет конем свежее сено. — Оглох, что ли, Балдан? — еще громче кричит Мархансай. — Сейчас же уходи отсюда…
— Пока не кончим косить, не уйду, — спокойно отвечает Балдан.
Мархансай трясет бичом, брызжет слюной:
— Все мне должны, всех в кулаке держу! Я вам припомню, что для меня клочка травы еще не срезали, а здесь косить время нашли!
Мархансаю не отвечают. Косы свистят еще дружнее. Он ищет, на ком бы сорвать зло. Доржи слышит, как, поравнявшись с Еши, Мархансай говорит:
— Где не нужно, и ты, оказывается, мастер косить. А я думал, только на хуре скрипеть умеешь…
Но вот работа закончена. Все подошли к костру, достали свою еду. Тобшой поделила две толстые горячие лепешки, угостила чаем.
— Большое спасибо вам, дорогие соседи, — повторяла она.