— Ну уж, придумали! — возмутилась Янжима. — Соловей с нашего болота.
Ганижаб наморщил лоб, закивал:
— Вспомнил. Ее мать у нас батрачила. И умерла у нас.
— Вот и хорошо! — оживился Данзанов. — Скажете, что мать Жалмы вам дальняя родственница. Перед смертью, мол, наказывала позаботиться о дочери. Ну, а Мархансаю пообещайте пять-шесть коров за то, что приютил сироту. Жалма — не Балдан, Мархансай отдаст.
— Да зачем мне Жалма? — непонимающе спросил Ганижаб. — Я же о Балдане речь веду.
— Ха! Чего ж тут непонятного? — рассмеялся Тыкши Данзанов. — Жалма и Балдан любят друг друга. Получите Жалму, Балдан сам к вам прибежит.
Ганижаб радостно хлопнул Данзанова по колену.
— Янжима скажет Мархансаевым, что Жалма и Балдан надумали жениться и новых хозяев искать, — продолжал Тыкши. — Мархансай с ума сойдет. А тут вы приедете… Они сдуру-то да с перепугу куда хочешь Жалму отдадут, лишь бы разлучить с Балданом.
— Верно!
— Вы за словом в чужую пазуху не полезете. Прикиньтесь, что вы, мол, старый, беспомощный, на сына надежда маленькая. Жалма будто вам дочь заменит. Скажите, что ее мать жила у вас как родная.
Данзанов подмигнул Ганижабу и прищелкнул языком.
— Увезете Жалму, а через несколько дней и Балдан явится. Он Мархансаевых терпеть не может, только из-за Жалмы и живет у них.
— А если Балдан женится на Жалме и оба уйдут от меня?
— Пригрозите, что последний халат у него с плеч сдерете, Голым прогоните, если он захочет жениться. А Жалму… Жалму себе возьмите. Днем она вам будет всякую работу делать, а ночью… ночью чай подносить.
Оба засмеялись, захихикала и Янжима.
Посредине тээльника Ухинхэна пылает костер, похожий на невиданный яркий цветок. Над этим цветком, как золотые пчелы, порхают тысячи искр. Вдали от костра — чья-то телега с одним колесом. От костра к телеге и обратно, ряд за рядом, дружно движутся парни и девушки. В вечернем воздухе звучат песни, сменяются мотивы — то быстрые и веселые, то протяжные и грустные. Давно не слышал Доржи этих песен.
Впереди всех длинный ряд — не меньше десяти девушек. В середине — Янжима Тыкшиева. Так и звенят ее украшения: цепочки, ожерелья, брошки. На ней шелковый халат с крупными яркими узорами. Лицо Янжима прячет в белый платок, будто она застенчивая, стыдливая… За этим рядом идут, тесно прижавшись друг к другу, пастухи и пастушки, дочери бедняков, молодые женщины Ичетуя.
Вот в первом ряду пошептались и запели зло, насмешливо!
Еще звучит тягучий мотив этой песни, а парни и девушки уже отвечают на нее, будто наступают на полы нарядных халатов:
Доржи стоит с братьями, слушает. Он различает звонкие голоса Дулсан и Жалмы. В переднем ряду еще шепчутся, еще не успели заквасить новую злую песню, а пастухи и пастушки уже дружно поют::
Дочери богачей начинают новую песню, но их перебивает громкая песня бедняков:
Доржи рад, что пастушки не дают себя в обиду.
Пришел пьяный Гомбо Цоктоев. Халат на «нем длинный и широкий, оторочен красным бархатом — точь-в-точь как у тайши. Кушак потерял где-то… На спине пятно: упал, видно, в коровий навоз. На каждом шагу спотыкается, наступает-на полы.
— Эй, здесь ли Бадмаев?
— Какой? Бадмаевых много.
— Тот, что у живого барана курдюк отрезал.
— Я, — отозвался незнакомый парень. — Только вранье это.
Доржи вспомнил: в улусе говорили, что по наговору Гомбо Цоктоева был избит какой-то Бадмаев… Курдюк у барана оторвал волк, а Цоктоев сказал на парня.
— Бобровский зовет, — заплетающимся языком продолжает Цоктоев. — Подать, подать отдавай!
— А тебе какое дело?
— Узнаешь, когда со спины семь ремней спустят.
— Не грозись. Не боюсь я твоего Бобровского.
— Испугаешься. Еще заплачешь.
— А тебе-то что?
— Как — что? — закричал Гомбо. — Да знаешь ли ты, кто я? С кем говоришь, знаешь?
— Знаем, знаем. Все тебя знаем, — раздается несколько голосов. — Со спины узнавать научились.
У костра смех. Старики греют над огнем руки, курят трубки.
— Нет, вы меня не знаете! Я Цоктоев. Не смейтесь… Кто украл мой кушак? Все вы воры. Все пойдете по дороге Еши Жамсуева. Я честный, у меня ключи от казенного амбара. Придете ко мне с пустыми мешками, а я вам — вот! — Цоктоев показал кукиш. — Узнаете, когда мы с Бобровским спины вам почешем…
— Цоктоев, иди спать, пока тебя не проводили, — советует Мунко-бабай.
— Я вас всех знаю, — не унимается Цоктоев. — Вот ты мне ответь: босиком или в краденых унтах явился?.. Голь. У вас в доме чашки мутной воды не найдешь, курильщики без кисета…
— Ты пьян, Гомбо. К твоей дурости прибавилась дурость араки. Иди спать, а то у многих кулаки чешутся, — говорит Холхой.
— Что? Что ты сказал? Я не забыл, как ты перед Жамсуевым накануне скачек угодничал. Думал, однако, что он тебе лишнюю чашку муки даст из казенного амбара.
Чувствуется, что вот-вот вспыхнет драка. Подходит Янжима с подругами, уговаривает пьяного.
— Не нужно пить, если не умеешь держать язык за зубами, — говорит Мунко-бабай.
— Не учите. Мы с тайшой в Кяхте недавно самые лучшие вина пили. У тайши вот такая куча денег, больше, чем листьев в лесу.
— Ой, какой ты счастливый, Цоктоев! — смеется кто-то. — Каждый день у тайши палочку от шашлыка облизываешь. И язык не наколол!
— Уведи, Янжима, жениха, пока он не споткнулся да в яму не упал.
— И в костер может свалиться.
— Еще и спасать придется. Лишняя забота.
Янжима застыдилась и уходит с подругами, позванивая украшениями. Цоктоева тесно окружают парни. Тот не чувствует опасности, продолжает хвастать.
— Мы с тайшой не пьем коньяк, от него клопами воняет. Мы пьем шампанское. Откроешь бутылку, во как брызжет!
— Как ты — слюной?
— Что?
— Я говорю, ты счастливый, Гомбо. Мы, кроме кислого айрака, ничего не видим.
— Да, да… Это верно. Кроме арен Мархансая да помоев Тыкши, ничего не знаете. А мы дорогое парижское вино пили. Вот в таких бутылочках.
— В каких бутылочках, говоришь?
— Вот в таких.
— А из таких бутылочек не пробовал? — кто-то с размаху ударяет Цоктоева по зубам.
Цоктоев сразу трезвеет. Выплевывает раскрошенные зубы, плачет.
— Кто это его?
— Разве в темноте найдешь… убежал, однако.
— Балдан, Балдан близко был… Его кулак, — плаксиво причитает Цоктоев.
Балдан встает, отряхивает халат.
— Если бы я тебя ударил, — говорит он Гомбо, — никто не сумел бы разыскать, где у тебя лицо. Видно, мальчуган какой-то пошутил со скуки. Взялся, а ударить как следует не сумел.
Парни хохочут, расходятся по двое, поодиночке. Уходит и. Доржи с братьями. Пришли домой, поели хоймока[46] и легли.