Зажглась лампа. Конечно, это были часовщик с женой – увидев меня, он засуетился, а старая фрау застыла с обеспокоенным выражением лица. Оказывается, они осмотрели все, что только можно, но часов так и не отыскали. Старик стал тереть блестящую лысину. Прическа у фрау затряслась сильнее, что было особенно заметно по отбрасываемой тени. В конце концов старик спросил, сам ли я принес часы. Тут уж и я почувствовал, что не знаю, как ответить. Приносил-то я сам, но вот сюда ли? Мои вчерашние сомнения мигом ожили и зашевелились. Я нигде не видел стеклянного шкафчика с часами, да и в целом место было не очень похоже на то, куда я отдал часы.
В конце концов я стал им объяснять, что не пробыл в Берлине и четырех дней, что еще не освоился со здешними улицами, и снова показал квитанцию. После моего сбивчивого рассказа часовщик вдруг что-то простонал, как будто на него снизошло озарение, и поспешно достал из ящика стола стопочку своих собственных квитанций, после чего торжествующе посмотрел на меня. Бумага явно отличалась: мой листок был белый, а листки в пачке, вынутой из ящика, – коричневые и в два раза больше. Теперь я окончательно понял, что зашел не в ту мастерскую. Запутавшись сам, простосердечный старикан вместе со мной два дня участвовал в этой комедии. Мне стало неловко. Я извинился перед ним и постарался объяснить самыми простыми доступными мне словами немецкого языка, что очень сожалею о своей ошибке, и на лице старика появилась понимающая улыбка. Он ничего не сказал мне в укор, но его хозяйка заметно рассердилась, стала что-то бормотать с недовольным видом, потом взяла ластик и с усилием принялась тереть квитанцию, чтобы убрать с нее адрес, который написал ее муж. Что ж, ее нельзя упрекнуть в этом – я заставлял их волноваться целых два дня, так что теперь ей надо было выпустить пар. На прощанье хозяин посоветовал мне заглянуть в часовую мастерскую на западной стороне улицы и спросить там. Он даже написал на листке номер дома, по которому я смог бы легко сориентироваться. Мне оставалось только поблагодарить добросердечного старика – что я мог еще сделать?
Я пошел вдоль по Кантштрассе, на душе у меня лежал тяжелый камень. В небе надо мной пересекались провода, перед глазами разбегались перекрестки, загорались фонари вдоль дороги и тянулись вдаль светящимися точками, весь край неба был подкрашен красноватым отсветом городских огней. Я не знал, где кончается этот Берлин, настолько огромный, что я даже не понимал, в какой его части сейчас нахожусь. Я плыл в этом огромном море в поисках своих часов, которые были еще меньше, чем я.
Наконец я решился: направился домой к своему приятелю, тому самому, который уже два года прожил в Берлине, и рассказал ему о своих приключениях. Он очень удивился и тут же потащил меня за собой. Мы прибежали в часовую мастерскую на западной половине Кантштрассе. До той мастерской, где я только что был, отсюда больше километра. Едва достав квитанцию, я сразу же получил свои часы. Коснувшись их, я испытал странный трепет – словно взял в руки драгоценную реликвию. Шагая домой по Кантштрассе, я вспоминал комичные приключения последних двух дней и милого старика, поглаживающего сверкающую лысину… Внезапно я остановился, повернулся лицом к этому огромному, как море, Берлину и невольно расхохотался.
2 декабря 1935 года, Германия, Гёттинген
Стихи. Из заметок о поездке в Европу
Сам не знаю почему, но сколько себя помню, время от времени в мыслях у меня возникает образ стареющего поэта, стоящего в тусклом свете желтой лампы и сдавленным дрожащим голосом читающего стихи собственного сочинения, наполненные душевными терзаниями. Этот негромкий голос доходит до уха каждого слушателя, до его сердца, до самых глубин души, погружая в пугающую тишину. Очень волнующий образ.
Однако в Китае я никак не мог по-настоящему разглядеть его и превратить в четкую картину. Этот образ всегда оставался только лишь миражом, который пересек со мной Сибирь и добрался до Гёттингена. Кто мог предположить, что здесь этот образ вдруг обретет плоть, станет реальным, и я услышу, как стареющий поэт читает свои стихи. Даже сейчас, когда я думаю об этом, воспоминания кажутся удивительным сном.
Когда я впервые увидел объявление о том, что в город приезжает поэт и будет выступать перед публикой, я страшно обрадовался. К тому же этим поэтом был не кто иной, как Рудольф Г. Биндинг [30], чье имя было известно многим. Я сразу же купил билет. По правде говоря, мне трудно было представить, что в этом маленьком старинном городе может произойти такое чудо. До выступления было десять дней. Я не мог дождаться. В это время моя обычная спокойная и уединенная жизнь оживилась и заиграла новыми красками. Хотя я, как и раньше, каждый день, тянув за собой свою тень, шел в университет по дороге вдоль старой крепостной стены, по обеим сторонам которой росли огромные причудливые деревья, а потом возвращался домой тем же путем, на душе все равно было какое-то приятное чувство.
30
Рудольф Г. Биндинг (1867–1938) – немецкий поэт и прозаик, сторонник идей Адольфа Гитлера. В Первую мировую войну командовал эскадрильей драгунов на Западном фронте. Сборник дневников и писем «Фаталист на войне» был опубликован в 1927 году, второй сборник не публиковался вплоть до смерти писателя. –