От них можно еще услышать, что будущее и прошлое суть панорама, намотанная на двух валиках, и то, что находится на валике будущего, перематывается на валик прошлого; мы не можем ни ускорить перемотку, ни остановить ее; нам остается лишь смотреть, что открывается перед нами, будь то хорошее или дурное; и увиденное однажды второй раз нам не увидать. Панорама безостановочно разматывается и сматывается; и по мере ее скольжения мы в каждый отдельный миг улавливаем изображенное на ней и называем его «настоящее»; наши взбудораженные чувства накапливают столько впечатлений, сколько могут, и мы строим догадки о том, что близится, на основе того, что успели увидеть. Вся картина написана одной рукой, виды и происшествия на ней меняются мало — всё те же реки, леса, равнины, горы, города и люди, любовь, горе и смерть; однако интерес зрителей не слабеет, и мы с надеждой ожидаем, не покажут ли нам улыбку судьбы, и со прахом — не появятся ли наши лица в толпе участников ужасного события. Когда сцена пропадает из виду, нам кажется, мы всё о ней знаем, хотя увидеть надо было много, а времени, чтобы это увидеть, — мало, так что наша претензия на всезнайство в отношении прошлого по большей части неосновательна; да нас это и не слишком заботит — за исключением того, что в прошлом может повлиять на будущее, на каковом по преимуществу и сосредоточен наш интерес.
Едгинцы утверждают, что лишь по случайности земля, звезды и небесные тела начали вращаться с востока на запад, а не с запада на восток, и подобным же образом говорят они, что по чистой случайности человек влечется по жизни с лицом, обращенным в прошлое, а не в будущее. Ибо между прошлым и будущим нет разницы — за исключением того, что будущего мы видеть не можем. Разве будущее не созревает в лоне прошлого, и не должно ли прошлое подготовить перемены, прежде чем они произойдут в будущем?
А еще они рассказывают, что появилось некогда на земле племя, людям которого будущее было известно лучше, чем прошлое, да только всё оно вымерло в течение года от бедствий, которые их знание на них навлекло; и если бы сейчас суждено было родиться человеку, наделенному даром предвидения, сей индивид был бы отбракован в ходе естественного отбора, прежде чем успел передать столь разрушительный для всеобщего мира талант потомкам.
Странная у человека судьба! Ему суждено погибнуть, если он возьмет над судьбою верх, и так же неизбежно должен он погибнуть, если не станет с ней бороться. Если человек не станет с ней бороться, он ничем не лучше животных, а если одолеет ее, участи его не позавидуют и черти в преисподней.
Наслушавшись этих и им подобных теорий и рассуждений, я выяснил и то, что они думают о нерожденных. Оказалось, что нерожденных они считают душами чистыми и простыми, не имеющими настоящих тел, но пребывающими в своего рода газообразном, хотя и антропоморфном состоянии, наподобие призраков; у них нет ни плоти, ни крови, ни телесной теплоты. Тем не менее в местах их обитания есть поселения и города, хотя и столь же невещественные, как их обитатели; думают даже, что они едят и пьют жидкую — или лучше сказать разреженную — благоуханную неземную пищу и способны делать всё, чем занимается человечество, только на свой фантастический призрачный манер, будто во сне. С другой стороны, доколе они остаются в том мире, они не умирают: единственная форма смерти в мире нерожденных — это уход из него в наш. Считается, что число их неимоверно велико — куда больше, чем численность человечества. Прибывают они с неизвестных планет, уже совершенно взрослые, большими группами; но покинуть мир нерожденных они могут только предприняв шаги, необходимые для прибытия сюда, — т. е., по сути, путем самоубийства.
Нерожденные — необыкновенно счастливый народ, им неведомы ни взлеты судьбы, ни ее падения; о браке и семье у них нет понятия, и живут они в состоянии, похожем на то, какое фантазия поэтов приписывает первобытному человечеству. Несмотря на это, они беспрерывно жалуются; они знают, что в нашем мире есть тела, да и всё прочее о нас им известно, ибо они крутятся среди нас, где пожелают, и могут читать наши мысли, и за всем, что мы делаем, шпионят в свое удовольствие. Казалось бы, чего ж им еще надо; и большинство из них осознает, какому отчаянному риску подвергнется, удовлетворив страстное желание оказаться в «чувствительном, живом и теплом теле»[20]; тем не менее иным из них тоска бесплотного существования кажется до того нестерпимой, что они готовы на всё, лишь бы добиться перемены участи, и решаются покинуть свой мир. Условия, которые они должны принять, настолько неопределенны, что лишь самые безрассудные на них соглашаются; благодаря им, и только им, ряды наши пополняются.