Сейчас она сложна, но разве не может она стать более простой и четко организованной через сотню тысяч лет? Или через двадцать тысяч? Ибо человек ныне верит, что интересы его лежат именно в этом направлении; он тратит неисчислимое количество труда, времени, умственной энергии, стремясь поднять разведение машин на новый, все более высокий уровень; он уже немало преуспел во внедрении того, что во время оно считалось невозможным, и, кажется, нет пределов тому, что может быть достигнуто в результате накопления улучшений, если они и дальше будут передаваться от поколения к поколению, беспрерывно изменяя конструкцию машин. Всегда следует помнить, что человеческое тело стало таким, какое оно есть, потому что нынешнюю форму ему придали случайности и разного рода перемены, происходившие в течение многих миллионов лет, но никогда его устройство не прогрессировало со скоростью, хоть сколько-нибудь сравнимой со скоростью прогресса машин. Во всей истории с машинами это самый тревожный момент, и потому следует мне простить, что я так часто и настойчиво о нем напоминаю».
Далее следовало длинное и необычайно трудное для перевода отступление, посвященное различным расам и семействам существовавших тогда машин. Писатель пытался подтвердить свою теорию, указывая на ряд сходных элементов во многих машинах различного характера, что служило для обоснования тезиса об их происхождении от общего предка. Он делил машины на роды, подроды, типы, виды, подвиды и т. д. Он доказывал наличие связующих звеньев между машинами, имеющими мало общего, и отмечал, что некогда таких связей существовало гораздо больше, но они отмерли. Он указывал на атавистические наклонности машин и на присутствие во многих из них рудиментарных органов, слаборазвитых и ныне совершенно бесполезных, но свидетельствующих о происхождении от предка, которому функция, ими исполняемая, была полезна.
Я отложил до лучших времен перевод этой части трактата, которая была гораздо длиннее, чем всё приведенное выше. К сожалению, я покинул Едгин прежде, чем смог вернуться к работе, и хотя среди жизненных треволнений сберег перевод и ряд других бумаг, оригиналом трактата мне пришлось пожертвовать. Кошки скребли у меня на сердце, но благодаря этой жертве я выиграл десять минут бесценного времени, и если бы не это, и Аровена, и я неминуемо погибли бы.
Вспоминаю эпизод, связанный с этой частью трактата. Джентльмен, подаривший его мне, попросил показать мою трубку; он внимательно ее изучил, и когда обнаружил маленькую выпуклость на внешней стороне донышка чашки, судя по всему, сильно обрадовался и заявил, что это рудиментарное образование. Я поинтересовался, что он имеет в виду.
— Сэр, — ответил он, — этот орган идентичен ободку на донышке чашки для жидкостей; форма у него иная, а функция та же. Он служил, скорей всего, для того, чтобы от жара внутри трубки не портилась поверхность стола, на который трубку клали. Если вам случится заглянуть в историю курительных трубок, вы увидите, что у ранних образчиков эта выпуклость имела другую форму. Она была шириной во всё донышко и плоской, так что, когда трубку курили, трубку можно было опускать на стол, и следов не оставалось. То ли это нужно, то ли не очень — так и не решили, и функция выродилась в рудимент. Я бы не удивился, если бы с течением времени этот бугорок претерпел дальнейшие изменения и принял форму декоративного листка или спирали, или даже бабочки, а в каких-то случаях он, вероятно, попросту отомрет.
Вернувшись в Англию, я навел справки, и оказалось, что мой едгинский приятель был прав. Возвратимся, однако, к трактату; перевод мой возобновляется со следующего места:
«Давайте вообразим, что в отдаленную геологическую эпоху ранняя форма растительной жизни, наделенная способностью мыслить, размышляет о первых шагах зародившейся одновременно с нею жизни животной и, в упоении от собственной проницательности, предвкушает, как в один прекрасный день животные перестанут быть животными и превратятся в такие же, как она, „настоящие“ растения. Разве такое предположение более ошибочно, чем наше, когда мы воображаем: раз жизнь машин столь отлична от нашей, никакая более высокая, чем наша, фаза жизненного развития невозможна; или: поскольку механическая жизнь ничего общего с нашей не имеет, это вовсе и не жизнь?
Однако я слышал, как говорят: — Допустим, насчет жизни вы правы, и паровой двигатель обладает собственной мощью, но ведь никто не скажет, что он обладает волей? — Увы! Если мы вдумаемся, то увидим, что этот аргумент не опровергает гипотезы, согласно которой паровой двигатель есть одна из зачаточных форм новой фазы жизни. Кто во всем этом мире, как и в иных мирах за его пределами, обладает собственной волей? Только Тот, кто Неведом и Неисповедим!