Сила привычки огромна, изменения же будут происходить столь постепенно, что понятия человека о том, какое положение надлежит ему занимать, никогда не будут грубо потрясены; рабство подкрадется бесшумно, незаметно; желания человека и машин никогда не вступят в такое противоречие, чтобы привести к столкновению. Среди машин война будет идти вечно, но им и здесь нужен человек как посредник, чьими руками борьба преимущественно и будет вестись. В сущности, нет оснований беспокоиться о будущем счастье человека, доколе он приносит машинам пользу; люди могут стать низшей расой, но жизнь их будет куда благополучней нынешней. А коли так, разве не глупо и не абсурдно завидовать благодетелям? И не справедливо ли будет обвинить нас в крайней недальновидности, если мы откажемся от преимуществ, какие иным путем получить не сможем, лишь из-за того, что они будут сопряжены с еще большей выгодой не для нас, а для других?
С теми, кто прибегает к подобным аргументам, у меня нет ничего общего. Я с равным ужасом отшатываюсь как от представления о том, что человеческий род когда-нибудь будет вытеснен и превзойден иной расой, так и от веры в то, что предками моими — пусть и в отдаленнейший период времени — были не человеческие, а иные создания. Если б я поверил, что тысячу тысяч лет назад хоть один из моих предков принадлежал к иному виду, чем я, я бы потерял самоуважение, и жизнь утратила бы для меня интерес и прелесть. То же самое чувство испытываю я и к потомкам и верю, что чувство это однажды станет всеобщим и страна решится раз и навсегда остановить любой механический прогресс и уничтожить всё, что было достигнуто за последние 300 лет. На большем я не настаиваю. Можно не сомневаться, что мы вполне обойдемся оставшимся, и хотя я бы предпочел, чтобы разрушению подверглось также созданное в течение предыдущих 200 лет, однако сознаю необходимость компромисса и настолько пожертвую личными убеждениями, что соглашусь на 300 лет. Меньшего будет недостаточно».
Так завершалась теоретическая атака, которая привела к разрушению машин в стране Едгин. Была только одна серьезная попытка на нее ответить. Автор ее утверждал, что машины следует считать частью физической природы человека и что они не что иное, как его экстракорпоральные конечности. Человек, говорил он, это «механизированное млекопитающее». Низшие животные держат конечности, так сказать, дома, они принадлежат исключительно их телам, но у человека много таких, что не привязаны к телу и расположены обособленно, в различных частях мира — иные под рукой, для повседневного пользования, другие за сотни миль. Машина есть дополнительная конечность — в этом суть, начало и конец механизации. Собственными конечностями мы пользуемся так же, как машинами; нога — тот же деревянный протез, но настолько совершенный, что такой никакому мастеру изготовить не под силу.
Понаблюдайте за землекопом с лопатой; правое предплечье искусственно удлинено, а кисть играет роль сустава. Круглая головка на конце черенка лопаты похожа на нарост в конце плечевой кости, сам черенок — дополнительная кость, а железное полотно — форма кисти, позволяющая ее обладателю вскапывать землю методом, какой его кисти недоступен. Совершенствуясь таким путем (на что животные неспособны), иначе говоря, «позаботившись о том, чтобы прибавить себе росту хоть на локоть»[38] — в условиях, над которыми у нее нет даже видимости контроля, — цивилизация озарила род человеческий: с течением времени возникли общественные учреждения, традиции дружества и товарищества, наука «неразумия» и склад ума и образ мыслей, которые так высоко поднимают человека над животными.
Развитие цивилизации и механический прогресс шли рука об руку, поддерживая друг друга; начало всему было положено, когда человек научился пользоваться палкой, а поиск удобств и выгод обеспечил непрерывность движения вперед. Фактически, внедрение машин есть тип развития, с помощью которого человеческий организм активно прогрессирует, и каждое новое изобретение служит прибавкой к ресурсам тела. Пользование «набором конечностей» возможно для всех, у кого хватает денег на покупку железнодорожного билета, ибо поезд — это семимильные сапоги, которые одновременно могут надеть 500 человек.