— Я спрошу там, не видел ли кто мою мать. Поеду на велосипеде.
Это был не старый драндулет с огромными колесами, а современный «карликовый» велосипед с пневматическими шинами, надежный и безопасный.
На нем я крутила педали под моросящим дождем, пока не остановилась у сторожки. Фернделл с натяжкой можно было назвать поместьем — дом у нас был всего один, маленький и каменный, хоть и с представительным фасадом, но подъездная дорога, ворота и, соответственно, сторожка здесь имелись.
— Купер, — позвала я сторожа, — откроете мне ворота? Кстати, вы, случайно, не открывали их вчера для моей матери?
Сторож ответил отрицательно, не скрывая своего изумления. Леди Евдория Холмс никогда не выходила через главные ворота.
Я выехала с территории поместья и быстро добралась до деревушки Кайнфорд.
Телеграммы я отдала на почту, записку для полиции отнесла в участок, где перекинулась парой слов с констеблем, а затем заглянула к священнику, зеленщику, булочнику, кондитеру, мяснику, торговцу рыбой — в общем, ко всем, кому только можно, и ненавязчиво расспросила их о матери. Никто ее не видел. Кроме того, жена викария неодобрительно вскинула брови, когда я к ней подошла. Наверное, из-за бриджей. Выезжая на люди на велосипеде, приличные девушки одеваются соответственно: в короткие бриджи и водонепроницаемую юбку — на самом деле любую юбку, лишь бы она прикрывала щиколотки. Я слышала, что в деревне маму порицают за неумение прикрывать вульгарные места — вроде ведерок с углем, фортепиано и меня.
Скандального ребенка.
В своем позоре я никогда не сомневалась — в конце концов, даже «воспитанная» девушка не может вечно закрывать на все глаза. Я давно заметила, что большинство замужних дам каждые год-два запираются в доме на несколько месяцев, а затем выходят с очередным младенцем — и так пока не умрут или не состарятся, поэтому детей у них накапливается штук по десять, а то и по двенадцать. В то же время моя мать произвела на свет двух сыновей — моих старших братьев, только и всего. Возможно, из-за этого благородный рационалист-логик и его достойная творческая супруга сочли поздние роды особенно постыдными.
Я крутила педали, направляя велосипед то к таверне, то к кузнице, табачной лавке или пабу — местам, куда «приличные» леди не заходят, и любопытные шептались между собой, бросая на меня косые взгляды.
Ничего полезного выведать не удалось.
Я старалась приветливо улыбаться и разговаривать как можно обходительнее, но на выезде из деревни до меня еще доносились громкие шепотки, догадки и сплетни, и в Фернделл-холл я вернулась в препротивном настроении.
— Ее никто не видел, — ответила я на немой вопрос миссис Лэйн. — И никто не знает, куда она могла пойти.
Я отмахнулась от предложения отобедать, хотя на самом деле уже подступало время ужина, и поднялась на второй этаж, туда, где располагались мамины комнаты. Она всегда запирала дверь и прибиралась у себя сама, вероятно, чтобы облегчить ношу миссис Лэйн, поскольку, кроме четы Лэйнов, слуг у нас в поместье не было. Я бы не стала вламываться в комнаты матери, но при сложившихся обстоятельствах...
Какой у меня оставался выбор?
Я дернула ручку, ни капли не сомневаясь, что дверь закрыта и сейчас придется искать по всему дому Лэйна и выпрашивать у него ключ.
Однако ручка повернулась.
И дверь открылась.
В тот момент я наконец поняла, что моя жизнь круто изменилась.
Даже в церкви я не осматривалась так смиренно и трепетно, как в этой гостиной. Видите ли, я читала папины книги по логике, Мальтуса, Дарвина и разделяла рациональный, научный подход своих родителей, но там меня охватило внезапное желание поверить. Во что-нибудь. В существование души или, возможно, духа.
Мама превратила гостиную в святилище творчества. На окнах висели слегка раздвинутые шелковые шторы с узором из японских лотосов, и солнечный свет озарял узкие силуэты изящной мебели из клена, намеренно выполненной под бамбук и совсем не похожей по цвету на громоздкую лакированную мебель из темного красного дерева в общей комнате отдыха. Там висели мрачные портреты наших предков, а окна закрывали тяжелые занавески из саржи, но в маминых владениях мебель была выкрашена в белый, а на стенах чудесного пастельного цвета висели прелестные акварели маминой кисти: воздушные, выполненные в мельчайших деталях бутоны и распустившиеся цветы, каждая из работ — не крупнее листа писчей бумаги и в опрятной легкой рамке.