«Tristia» же начинается со стихов о страсти дикой и бессонной (а именно, об инцесте — ср. позже тему «Вернись в смесительное лоно»), а далее сразу же следует «Зверинец», отвечающий, как известно, на «Германию» Цветаевой, т. е. открывающий цикл обращенных к ней стихов[13]. Эту разницу опять-таки констатирует Ахматова: «Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой. Первой на моей памяти была Анна Михайловна Зельманова-Чудовская <…> Анне Михайловне он стихов не писал, на что сам горько жаловался — еще не умел писать любовные стихи. Второй была Цветаева, к которой были обращены крымские и московские стихи; третьей — Саломея Андроникова»[14], через абзац она продолжает: «В начале революции <…> он был одно время влюблен в <…> Арбенину <…> писал ей стихи („За, то что я руки твои…“)». Далее, после упоминания О. Ваксель и М. Петровых, говоря уже о другом, замечает: «Кроме изумительных стихов к О. Арбениной в „Tristia“»[15], а еще ниже перечисляются стихи, обращенные к самой Ахматовой[16]. Таким образом, на протяжении нескольких абзацев перечислены все адресатки стихов в «Tristia» и подчеркивается, что в «Камне» (или в период «Камня») их не было, кроме самой Ахматовой[17].
По существу то же признание («сам горько жаловался») присутствует, во всяком случае, как одно из возможных прочтений, в стихах самого сборника «Tristia»: «Сначала думал я что имя — серафим, / И тела легкого дичился, / Немного дней прошло и я смешался с ним». Отголоски темы целомудренности, в комической ее трактовке, находим и в сюжетной роли «Дона Хозе делла Тиж Д’Аманд» и его пародийных репликах, например:
Заметим, что реплика пародирует не только «Сегодня дурной день» («О, маятник душ строг — / Качается глух, прям»), но и «Я ненавижу свет» («Там — я любить не мог, / Здесь — я любить боюсь»). В таком же духе (к тому времени уже, видимо, традиционном и явно устаревшем) была шутка Г. Иванова:
О том же вполне эксплицитно говорит и другой из ближайших собеседников Мандельштама (но не конфидент в «биографическом» смысле, как определил этот жанр разговоров Мандельштам — или Ахматова)[20] — С. П. Каблуков в дневниковой записи 2 янв. 1917 г.: «Темой беседы были его последние стихи, явно эротические, отражающие его переживания последних месяцев. Какая-то женщина явно вошла в его жизнь. Религия и эротика сочетаются в его душе какою-то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам, говорил, что пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства, <…> и даже не может заставить себя перестать сочинять стихи во время этого эротического безумия. Я горько упрекал его за измену лучшим традициям „Камня“, этой чистейшей и целомудреннейшей сокровищнице стихов, являющихся высоким духовным достижением <…> Говоря об эротических стихах его, я разумею следующие: „Не веря воскресенья чуду“, „Я научился вам, блаженные слова“ и „Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне“ — все три относящиеся к 1916 году: первое — к июню, остальные — к декабрю. Не одобрил я и такие стихи «к случаю», как «Камея» — княжне Тинотине Джорчадзе и мадригал кн. Андрониковой: „Дочь Андроника Комнена…“»[21].
13
По известной ее формулировке: «весь тот период — от Германско-Славянского льна до „На кладбище гуляли мы“ —
17
Вполне вероятно, что рассказ о поводе к стихотворению «Ахматова» должен подчеркнуть, что речь идет об общении «на людях» (в «Бродячей собаке»), а не о каком-то более интимном, хотя бы и дружеском общении, тогда как эмоциональное содержание сцены сохраняется: «Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: „Как вы стояли, как вы читали“. Тогда же возникли строки — „Вполоборота, о печаль!“» (в том же издании это позднейшее добавление к «Листкам из дневника» напечатано в другом томе: Ахматова А. Поэма без героя. М., 1989. С. 139). В то же время о «Соломинке» она замечает: «Я помню эту великолепную спальню Саломеи на Васильевском острове» (Requiem. С. 127), как бы подразумевая, что Мандельштам ее тоже мог помнить. Ср. далее пассаж: «После некоторых колебаний решаюсь вспомнить в этих записках, что мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, что это может дать людям материал для превратного толкования наших отношений» (Там же. С. 131), а также эпизод со стихами Данте («„эти слова и вашим голосом“. Не моя очередь вспоминать об этом». — С. 134—135). Иными словами, некоторая недоговоренность и возможность двойного чтения всё время остаются.
18
Кофейня разбитых сердец. Коллективная шуточная пьеса в стихах при участии О. Э. Мандельштама. Публ. Т. Л. Никольской, Р. Д. Тименчика и А. Г. Меца. Под общ. ред. Р. Д. Тименчика (Stanford Slavic Studies. Vol. 12). Stanford, 1997. С. 73—74.
19
«Сейчас я поведаю, граждане, вам» (Декабрь 1920) // Иванов Г. Стихотворения. С. 432—343.
20
Запись П. Н. Лукницкого от 18 апреля 1925: «А. А. вспоминает, что между прочим О. Мандельштам вчера сказал такую фразу о Н. С., что за 12 лет знакомства и дружбы у него с Н. С. один только раз был разговор в биографическом плане, когда О. Э. пришел к Н. С. (О. М. говорит, что это было 1 января 1921 года) и сказал: „Мы оба обмануты“ — (О. Арбениной) — и оба они захохотали» (Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого. Публ. В. К. Лукницкой // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 122; ср. комм. в: Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилев. Предварительные заметки // Robin Izlewood & Dyana Myers (eds.). Столетие Мандельштама. Материалы симпозиума / Mandelstam Centenary Conference. Изд. Эрмитаж. Tenafly, N. J., 1994. С. 39. Прим. 10). Разумеется, стихи Г. Иванова посвящены тому же сюжету.