— В шахматы играть ты умеешь?.. Или хотя бы в шашки?.. Чем вот так зря сидеть, сыграли бы, а?
«Уйти мне никак нельзя, — очень уныло подумал Герка, — дед мне велел для музея тренироваться, и в любой момент он может прийти. А эта уходить и не собирается. Понятия ведь не имеет, что я не кто-нибудь, а кандидат в экспонаты! Но объяснять ей я ничего не буду. Не поймет она ничего, а глупостей разных наболтает много!»
Да, эта милая Людмила уходить и не собиралась, сказала:
— Чтобы ты не скучал, я побуду с тобой. Я чувствую, вот всем сердцем ощущаю, что ты нуждаешься в помощи и поддержке. Если ты окажешься плохим мальчиком, я охотно займусь с тобой перевоспитательной работой. Для начала объясни все-таки, кто и зачем посадил тебя сюда?.. Он опять молчит! — раздражённо воскликнула она. — Что он хочет этим доказать, спрашивается?
Понимал Герка, что болтать она может хоть целый день без остановки, но вот как от неё избавиться, сообразить не мог. Обозвать бы её, да так, чтоб помнила, чтоб от обиды и слова не смогла бы выговорить! И чтоб умчалась бы!!!
Увы, никакого такого слова, обидного-преобидного, в голову не приходило. Хуже того: догадывался Герка, что если бы не его нелепое положение, не специальная загородка, он бы ничего против девочки не имел — пусть себе сидит и болтает.
А она продолжала:
— Кем ты собираешься стать, когда вырастешь? Я готовлю себя для участия в освоении космоса. А раньше я многим увлекалась. Мечтала, например, стать балериной. Два года занималась в танцевальном кружке. Меня даже показывали по телевидению. А тебя не показывали по телевидению?
— Нет, нет, нет, не показывали меня по телевидению! — чуть ли не рассвирепел Герка. — Не показывали! А могли бы! — с отчаянием вырвалось у него. — Могли! И в кино должны меня снимать! И по радио с музыкой про меня передавать могли! Бы!.. Иди ты своей дорогой! — взмолился он, сообразив, что сказал лишнее. — Отстань ты от меня! Добром ведь прошу! Я ведь тебя так обозвать могу, что наплачешься! Все ведь над тобой смеяться будут! Засмеют ведь тебя! Наплачешься! Знать будешь, как хорошим людям жизнь портить! Будь ты хоть на два или даже полтора сантиметра ростом побольше, я бы тебе подзатыльник дал!
И тут случилось неожиданное: эта милая Людмила громко и звонко рассмеялась. Она даже пыталась сдержать смех, даже прикрыла рот ладошками, но продолжала смеяться ещё громче, ещё звонче.
Герка от удивления и возмущения вскочил, а она опрокинулась на травку, ноги её замелькали в воздухе, будто она крутила педали велосипеда — мчалась во весь дух.
Потом эта милая Людмила, не переставая звонко и громко смеяться, каталась и каталась по травке, изредка вскрикивая:
— Ой, не могу!.. Ой, насмешил!.. Ой, не могу!.. Ой!..
— Прекрати… перестань… Да прекрати! — неуверенно выкрикивал Герка. — Людей испугаешь! Вот-вот люди сбегутся!
Эта милая Людмила, хотя вряд ли слышала его слова, перестала кататься по травке, села, упершись ладошками в землю, но смеха унять не могла, смеялась и смеялась громче и звонче прежнего, изредка вскрикивая:
— Ой, не могу! Ой, сил больше нет!
«Чем же я её насмешил? — суматошно пытался угадать Герка, — про кино и радио разболтал, вот она и…», — а вслух он спросил испуганно:
— Может, больная ты? Может, из-за болезни смеешься? Может, вредно тебе смеяться-то? Ведь не по-нормальному ты хохочешь-то!
Уж лучше бы Герка таких слов не говорил! Эта милая Людмила замотала кудрявой головой, затопала ногами по земле, чтобы сдержать смех, так сказать, вытоптать его из себя в землю, да куда там! Смеялась она всё громче и звонче, всё звонче и громче.
Бегал вокруг неё Герка, бегал, не зная, понятия не имея, что бы ему предпринять, а эта милая Людмила уже снова опрокинулась на травку, ноги её быстрее прежнего замелькали в воздухе, будто она изо всех сил крутила педали велосипеда — мчалась, финишировала на самых скоростных гонках.
Герка уже решил за дедом, что ли, сбегать, а она опять каталась по травке, и он вдруг радостно закричал:
— Знаю, знаю! Догадался я! Догадался! Водой тебя облить надо! — И он бросился к колодцу, который был тут метрах в пяти, стал спускать ведро, крича через плечо: — Я сейчас! Я сейчас! Не трусь! Не бойся! Всё как в больнице будет!
Ведро плюхнулось в воду, медленно-медленно, будто нехотя, затонуло. Герка закрутил ручку быстро-быстро-быстро, так быстро-быстро-быстро, что ведро на стальном тросике зараскачивалось и застукало о стенки колодца, и когда оказалось в руках у Герки, воды в нём было меньше, чем наполовину.
С ним в руках он побежал к этой милой Людмиле, которая уже не просто смеялась звонко и громко, а прямо-таки задыхалась от смеха.
Тросик разматывался толчками, и от каждого толчка вода из ведра каждый раз выплескивалась на Герку, и когда тросик раскрутился до конца, воды в ведре почти не было, зато мальчишка вымок основательно.
Коротким оказался тросик. Он остановил Герку метрах в двух от этой милой Людмилы, и мальчишка, не зная, что делать, приговаривал:
— Сейчас, сейчас мы тебя водичкой… холодненькой… водичкой, водичкой мы тебя сейчас… холодненькой… полезненькой… водичкой мы тебя…
А эта милая Людмила закатывалась в смехе, непередаваемо громком и звонком, в изнеможении закрыв глаза и запрокинув кудрявую голову.
Впопыхах и в излишнем старании Герка немного не рассчитал: когда он хотел остатки воды выплеснуть на девочку, тросик натянулся до предела, дернулся, ведро вырвалось из Геркиных рук и непонятно каким образом оказалось у него на голове, больно стукнув краями по плечам.
Герка, можно сказать, взвыл, стоял, абсолютно ничего не соображая, даже ведро с головы снять не додумывался… Не двигался Герка.
Где-то, как ему казалось, далеко-далеко-далеко, смеялась громко и звонко эта милая Людмила.
Плечи остро ныли.
И захотелось Герке от обиды поплакать — изо всех сил и долго, может быть, даже с подвыванием. Он уже и носом три раза пошмыгал, уже рот раскрыть собрался, как в глаза ему ударил ослепительный солнечный свет, а в уши прямо-таки бросился громкий и звонкий смех этой милой Людмилы — она сняла с его головы ведро и стояла рядом.
Но вот смех затих, и она устало проговорила:
— Не могу больше смеяться. Сил нет. Ну и насмешил ты меня, Герман. Молодец. Ни разу в жизни я так много не смеялась. Честное слово. Даже в цирке. Значит, с тобой будет интересно дружить, — самым серьёзным тоном продолжила она. — С людьми, которые умеют рассмешить, всегда дружить интересно. И полезно.
Потирая ушибленные места, Герка озабоченно и удрученно раздумывал над тем, почему же он нисколько не сердится на неё, хотя совсем недавно чуть ли не свирепел, хотя, по его жизненным представлениям, надо было бы ей отомстить… А за что ей мстить-то? Ведро он сам на себя напялил. Она же сняла ведро с его головы, то есть оказала помощь.
— Ничего смешного нет, — по возможности небрежно сказал Герка, отнёс ведро к колодцу, смотал тросик на барабан, вернулся обратно. — А я вот никогда таких ненормальных хохотушек не видел. Честное слово. Хоть в больницу тебя отправляй, до того ты по-ненормальному хохочешь.
— Я совершенно нормальная, и у меня абсолютно здоровый смех, — гордо сказала эта милая Людмила. — Просто у меня очень развито чувство юмора. Вот когда тебе станет известно обо мне самое главное, ты по достоинству оценишь меня, а может быть, даже станешь меня обожать.
— Обо-жать? Это ещё что такое?
— Неужели не знаешь?
— Обо-жать… Понятия не имею.
— Обожать… — Эта милая Людмила задумчиво помолчала, улыбаясь загадочно и ласково, и её большие чёрные глаза, казалось, стали огромными. — Очень трудно объяснить, если ты понятия не имеешь. Видимо, ты читаешь маловато, и только детское… А понять можно ещё и сердцем, без всяких книг. Обожать… — нежно протянула она и таинственно прищурилась. — Подрастёшь — поймёшь. Проще же говоря, обожать — значит, сделать для женщины что-то очень важное, почти невозможное. Только для неё одной, — стыдливо закончила она.