котором участвовал и я. Эти путешествия были, конечно, для нас важными
происшествиями и, так сказать, эпохами в жизни. Ездили обыкновенно на долгих
и останавливались по целым часам почти на тех же местах, где ныне поезда
железной дороги останавливаются на две-три минуты. У Троицы проводили дня
два, посещали все церковные службы и, накупив игрушек, тем же порядком
возвращались домой, употребив на все путешествие дней пять-шесть. Отец по
служебным занятиям в этих путешествиях не участвовал, а мы ездили только с
маменькой и с кем-нибудь из знакомых.
В театрах родители наши бывали очень и очень редко, и я помню всего
один или два раза, когда на масленицу или большие праздники, преимущественно
на дневные спектакли (а не вечерние), бралась ложа в театре, и мы, четверо
старших детей с родителями, ездили в театр; но при этом пьесы выбирались с
большим разбором. Помню, что один раз мы видели пьесу "Жако, или
Бразильская обезьяна". Не совсем помню сюжет этой пьесы, но в памяти моей
сохранилось только то, что артист, игравший обезьяну, был отлично
42
костюмирован (настоящая обезьяна!) и был замечательным эквилибристом. Но
ежели мы редко бывали в театрах, то зато в балаганах московских (у так
называемых Петрушек) бывали по праздникам и на масленицу с дедушкой
Василием Михайловичем Котельницким, о чем я уже упоминал, говоря об этой
личности.
Родители наши были люди весьма религиозные, в особенности маменька.
Всякое воскресенье и большой праздник мы обязательно ходили в церковь к
обедне, а накануне - ко всенощной. Исполнять это нам было весьма удобно, так
как при больнице была очень большая и хорошенькая церковь.
При больнице находился большой и красивый сад, с многочисленными
липовыми аллеями и отлично содержимыми широкими дорожками. Этот-то сад и
был почти нашим жилищем в летнее время. Там мы или чинно прогуливались с
нянею, или, усевшись на скамейках, проводили целые часы, делая различные
"кушанья" из песку, смоченного водою. Играть же позволялось только в лошадки.
Игры же в мяч, и в особенности при помощи палок, как, например, в лапту, -
строго воспрещались как игры "опасные и неприличные". В больнице, кроме нас, было много жильцов, то есть докторов и прочих служащих. Но замечательно, что
детей, нам сверстников, ни у кого не было, кроме Петеньки Рихтер, которого в
больничный сад гулять не пускали. А потому мы поневоле должны были
довольствоваться только играми между собою, которые и были очень
однообразны. Раз нам удалось видеть на каком-то гулянье бегуна, который за
деньги показывал свое искусство бегать; причем, бегая, он во рту держал конец
платка, напитанного каким-то спиртным веществом. И вот, подражая ему, мы все
начали бегать по аллеям сада, держа во рту тоже концы своих носовых платков. И
это долгое время служило нам как бы игрою.
В саду этом также прогуливались и больные или в суконных верблюжьего
цвета халатах, или в тиковых летних, смотря по погоде, но всегда в белых как
снег колпаках вместо фуражек и в башмаках или туфлях без задников, так что они
должны были шмыгать, а не шагать. Но, впрочем, присутствие больных
нисколько не стесняло наших прогулок, так как больные вели себя очень чинно.
Нам же, равно как и няне, строго было запрещено приближаться к ним и вступать
с ними в какие-либо разговоры.
Покупка деревни, рождение брата Наколи, смерть деда.
Первая поездка в деревню и наши игры там.
Пожар в деревне
Родители мои давно уже приискивали для покупки подходящего именьица
не в дальнем расстоянии от Москвы. С 1830 же года желание это усугубилось, и я
очень хорошо помню, как к нам являлись различные факторы, или, как они
назывались тогда в Москве, сводчики, которые помогали продавцам и
покупателям входить в сношения. Много различных предложений делали эти
43
сводчики, наконец одно из них, сделанное в летнее время 1831 года, обратило
внимание папеньки. Продавалось имение Ивана Петровича Хотяинцева в
Тульской губернии Каширского уезда, в ста пятидесяти верстах от Москвы. Как
по цене, так и по хозяйственному инвентарю именьице это обратило внимание
отца, и он решился поехать сам на место для личного осмотра этого именьица. И
вот как теперь помню, после нашего обеда, часу в четвертом дня, к нашей
квартире подъехала крытая циновкой повозка, или кибитка, запряженная тройкою
лошадей с бубенчиками. Папенька, простившись с маменькою и перецеловав всех
нас, сел в эту кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было, кажется, первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух
часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как
увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька
мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось
что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и нежданному
возвращению отца. К тому же тогда она была беременна братом Николею. Отец
кое-как успокоил маменьку; оказалось, что он позабыл дома свой вид, или
подорожную, и что, подъехав к Рогожской заставе, не был пропущен через нее за
неимением вида <...>. Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять
уехал, и на этот раз не возвращался домой дней пять-шесть. Эпизод этот, то есть
внезапное возвращение отца, часто вспоминался в нашем доме в том смысле, что
это худой признак и что покупаемая деревня счастия нам не принесет... Ежели
сопоставить последующие обстоятельства, то, пожалуй, примета эта в сем данном
случае и окажется справедливою, как увидим впоследствии. <...>
В декабре месяце, то есть 13-го декабря 1831 года, родился брат
Николенька. Помню, что нас, детей, на ночь удалили подальше от спальни и
расположили на ночлег в зале на перинах, постланных на полу. Сказав нас, я
подразумевал себя и сестру Варю. Старшие же братья оставались на своем месте, в детской около передней. Часов в шесть утра папенька пришел разбудить нас и, поцеловав меня, сказал, что у меня есть еще маленький братец Николенька. В это
утро папенька сам напоил нас и чаем. И к моему удивлению, маменька не
наливала нам чаю и даже отсутствовала. Часов в девять утра нас повели
поздороваться с маменькой. Ее мы застали в спальне лежащею на кровати; она
поцеловала всех нас и позволила поцеловать и маленького братца Николеньку.
Как в этот, так и в последующие дни меня очень удивляло то, что маменька все
лежит в кровати и не встает, чтобы посидеть с нами в зале. Но наконец Маменька
встала, и все опять пошло своим чередом.
Не успела маменька хорошенько оправиться от родов, как ее постигло
горе. Дед наш Федор Тимофеевич Нечаев, после долгой болезни, умер в начале
1832 года. Маменька облеклась в глубокий траур, и это опять слишком занимало
мой детский ум. После похорон, на которых присутствовали и мы, дети, в нашем
семействе начали приготовляться к чему-то важному, вскоре предстоящему. Дело
в том, что между родителями решено было, что всякое лето с ранней весны
маменька будет ездить в деревню и там лично хозяйничать, так как папеньке
нельзя было оставлять свою службу. С этою целию решено было, что вскоре
после пасхи (тогда она была довольно поздняя, 10 апреля) за маменькой приедут
44
свои деревенские лошади, запряженные в большую кибитку (нарочно для сих