Разумная душа не просто бессмертна: смерть тела делает ее прекрасной и исполненной блеска. Смерть — мгновение ее настоящего рождения[203]. Он цитирует Аристотеля, его греческих и арабских комментаторов, которые, по его мнению, запутали вопрос о бессмертии души, но которые потом отказались от своих учений. Пятый вопрос, скорее всего, является интерполяцией. Он посвящен хадису: «Сердце верующего меж двух пальцев Всемилостивого»[204].
В «Сицилийских вопросах» прежде видели выражение крайнего скептицизма и неверия Фридриха II[205]. Для других историко-культурный смысл этого памятника ограничивается желанием императора произвести впечатление на Альмохадов, спровоцировать, испытать, искусить мусульман, как говорили современники. Тон ответов ибн Сабина подкрепляет такое толкование[206]. Политический контекст этой переписки действительно не должен от нас ускользнуть. Ибн аль-Хатиб писал тогда: «Ученые Рум послали эти вопросы, чтобы смутить мусульман… Ответы ибн Сабина понравились Фридриху, и он послал ему дары. Как и в предыдущий раз, тот отказался от них, христианин был посрамлен, и Бог явил торжество ислама, возвеличив его неопровержимыми свидетельствами перед христианской религией»[207].
В 1243 году Абд Аллах бен Худ, государь Мурсии, отправил в Рим Абу Талиба, чтобы он представил понтифику жалобу на инфанта Альфонса, будущего Альфонса Мудрого. Абу Талиб был братом ибн Сабина. Два арабских историка, ибн аль-Хатиб и аль-Маккари, приводят следующий эпизод. Когда Иннокентий IV принимал мусульманского посланника, он уже знал о существовании «Сицилийских вопросов» и, возможно, был знаком с их содержанием. Он сказал, что среди мусульман нет никого, кто знал бы Бога лучше, чем ибн Сабин[208]. Конечно, эти слова, как всякая прямая речь в исторических сочинениях того времени, скорее всего, являются изобретением авторов. С таким же успехом их мог придумать и брат ибн Сабина. Странно было бы услышать их от главы католической церкви, который обвинял императора в неподобающей ему симпатии к неверным, эти связи стали даже одним из поводов для низложения.
Не следует, впрочем, преуменьшать интерес папской курии к арабским наукам и к связям с миром ислама[209]. Можно также сомневаться, что Иннокентий IV был на самом деле знаком с содержанием «Сицилийских вопросов». Известно лишь, что брат ибн Сабина говорил с понтификом. Вряд ли можно предположить, что он не упомянул об этой переписке, — даже если она была фиктивной, выдуманной ибн Сабином для собственного возвеличения. Эта литературно-философская фикция, попав в руки политических и интеллектуальных противников, становилась своего рода «базовым документом» для обвинений, которые в дальнейшем были развиты. Достаточно вспомнить содержание вопросов, чтобы представить себе впечатление курии и логику ее дальнейших действий. Ведь эти «крамольные» вопросы обсуждались не в университетской аудитории, а были заданы неверным, от лица верховного светского государя христианского Запада. Речь шла об аудитории совершенно особого значения и масштаба, и поэтому вопросы становились религиозно-политическим манифестом не только для мусульман, но и для христиан, прежде всего для Рима.
Если папа знал о содержании «Сицилийских вопросов», если у него был этот текст или тем более его перевод на руках, значит, научная информация довольно быстро циркулировала между соперничавшими дворами. Булла о низложении Фридриха II, опубликованная Иннокентием IV на I Лионском соборе 17 июля 1245 года, достаточно сдержанно говорит о взглядах императора, хотя она наверняка обсуждалась в курии и в чувствительных к ее голосу кругах (Салимбене и Матвей Парижский тому свидетели).
Если отлучение было традиционным орудием воздействия Церкви на политику светской власти на всех уровнях, то низложение государя происходило гораздо реже и было сопряжено с большими трудностями. Это тем более очевидно, когда речь идет о конфликте европейского масштаба — противостоянии императора и папы. Как известно, это противостояние длилось примерно столько же, сколько существовала сама средневековая Римская империя. Основа конфликта была заложена еще коронованием Карла Великого в Риме в 800 году, казалось бы, совершенным по обоюдному согласию. Но корону на голову короля франков положил именно римский епископ, и вследствие этого прецедента он стал обязательным посредником между Богом и верховной светской властью. На протяжении столетий это противостояние могло приобретать более или менее бескомпромиссные формы, а иногда могло даже являть признаки умиротворения, гармонии, говоря языком византийцев, симфони́и. Однако противостояние двух властей было вершиной айсберга, и современники видели в нем не просто тяжбу о чем-то не договорившихся политиков, но конфликт духовного и светского начал. Этот конфликт был неискореним. Хорошо известный памятник этой борьбы — «Монархия» Данте (второе десятилетие XIV века). Это было противостояние двух культурных моделей, двух символических систем, каждая из которых претендовала на исключительную роль в жизни христианской Европы.
203
Ibid. P. 184. Согласно некоторым источникам, ибн Сабин покончил жизнь самоубийством в 1270 году.
205
Renan 1866. Р. 278–291. Amari 1868. Vol. 3. P. 702. Kantorowicz 1927. S. 321–322 Более взвешенная оценка: Де Либера 2004. С. 123–124.