А с другой… «Не получится ли так», — думал Мищенко, который был далеко не дурак, — «что это относительно спокойное существование закончится для меня очень — очень плохо? Не к добру все это».
Он практически угадал.
Как только истекли эти две недели, так к нему в помещение снова зашли три человека, (но молодого бородача среди них уже не было, и это сразу показалось Олегу крайне дурным знаком), приказали ему встать, сами сели прямо на пол, и один из них, по внешнему виду, самый старший, заговорил.
— Мы тебя, барана, хотели обменять на одного нашего брата. Но твои не согласились.
Мищенко молчал, хотя сердце у него ушло в пятки, и он его там прямо- таки физически ощущал.
— Мы попросили за тебя выкуп. Не очень много, между прочим — так, чтобы отбить свои затраты на тебя. Но твои опять отказались.
Вот в это Олег был готов поверить. То, что государство его кинет, а не бросится к нему на помощь, Мищенко был уверен заранее. Теплилась слабая надежда, что он все-таки ошибается. Теперь, после этих слов она моментально ушла — просто испарилась.
«Кинули! Кинули!» — мысленно вопил Олег, чувствуя, как весь он непроизвольно покрывается липким холодным потом, и как слабеет в ногах.
Троица молчала, и каждый из них по своему пристально рассматривал Мищенко с ног до головы и обратно, как будто что-то прикидывая.
— В общем, — сказал, наконец, старший, — ты нам больше не нужен.
Они вышли. Затем сразу зашли четверо других — молодые, хохочущие. Они не стали раскачиваться и примеряться, а сходу начали Мищенко бить. Они били как будто игрались, развлекаясь, но делали это очень сильно, и без малейшей пощады.
Олег очень быстро упал на пол, и пытался защитить от ударов все самое жизненно важное, сжавшись в комок, и перекатываясь. Впрочем, все это он делал, скорее, инстинктивно, потому что решил, что они забьют сейчас его до смерти. А такая защита только продлевала мучения.
Но в темницу опять кто-то вошел, гаркнул, и избиение прекратилось.
— Расстреляйте его, — было сказано почему-то по-русски.
Олега подняли, еще раз не сильно, но обидно ударив по лицу, и приказали идти своим ходом.
Мищенко, едва передвигая ноги, и, вообще, страшно удивляясь, что он еще, оказывается, после всего этого может ходить, вышел на солнечный двор.
И хотя оба его глаза успели заплыть от ударов, и видел он ими плохо, все же от него не укрылись ни присутствовавшие во дворе женщины, ни гомонящие, и показывающие на него пальцами дети, ни — самое главное — буйная зелень на всю глубину взора, ни голубое небо над головой. Бездонное, покрытое мягкими белыми облаками, и доброе — как в детстве.
«Сейчас я умру», — подумал Олег, и слезу непроизвольно потекли у него из глаз. Правда, ему было уже все равно.
Мищенко указали на невысокую, чуть выше его головы, серую стену, сложенную из необработанных камней, и приказали встать возле нее.
— Как хочешь — хочешь лицом, хочешь — задом, — добавил кто-то, и все громко заржали.
Олег стал к стене лицом. Все-таки ему не хотелось, чтобы они видели его слезы.
Сейчас, как казалось старшему лейтенанту, перед ним должна была бы промелькнуть вся его жизнь. Но этого не было. В памяти всплывало только одно: берег мелководной и неширокой реки, мать и отец сидят на берегу, а он барахтается на песчаном мелководье, и испытывает такое счастье! Такое счастье! А потом он внезапно оступается, проваливается в яму с головой, автоматически закрывает глаза, и уходит под воду. Она затыкает ему уши, и в голове гулко, как барабан, стучит кровь…
Вот сейчас Олег снова нырнет в эту воду, и внешний мир исчезнет, только это будет уже навсегда.
Он снова заплакал, и в этот момент раздалась очередь.
Мищенко ожидал чего угодно — удара, боли, жара… Но не ощутил ничего.
Зато послышался взрыв хохота. Олег медленно, даже как-то опасливо, повернулся. Смеялись все — и боевики, и дети, и женщины.
«Это имитация расстрела»? — сразу мелькнула мысль. — «Или они так прикалываются, а сейчас убьют на самом деле? Или будут так развлекаться несколько раз, а я буду каждый раз ждать смерти и умирать от этого уже заранее»? От последнего предположения, как показалось Олегу, волосы встали на его голове дыбом.
— Эй, русский, — сказал кто-то из стрелявших. — Иди к себе, суши штаны. Мы тебя сегодня убивать не будем пока. Иди — иди, не бойся!
К месту своего заключения Олег шел как в тумане. Его продолжало трясти еще много часов после «расстрела». До этого часа Мищенко был одним человеком, а после — стал совсем другим. Он заглянул, пафосно выражаясь, в лицо смерти. И оно — это лицо — ему совсем не понравилось.
— Боже мой! — ни к кому, кроме себя на самом деле не обращаясь, прошептал Олег вслух, — как же все-таки я хочу жить! Как хочется жить!
Когда на следующий день за ним пришли снова, он бросился на вошедших. Ему казалось, что будет лучше, если его застрелят сейчас, чем опять переживать этот ужас возле стены.
Несмотря на то, что старший лейтенант сильно ослабел за эти дни, дрался он по-прежнему ловко и отчаянно, и тем, кто его пытался скрутить, пришлось туго.
Если бы Мищенко смотрел на происходящее со стороны, то, конечно, заметил бы, что те шесть человек, которые примчались его усмирять, не только не пытаются его убить, но даже бить стараются так, чтобы не искалечить. Но он этого не видел, дрался, как последний раз в жизни, и одного из боевиков сумел-таки отправить в нокаут. Тут примчались еще двое, всей толпой навалились на Олега, скрутили, связали, потом опять притащили к стене, снова поставили его к ней, а потом также «расстреляли». Но на этот раз Олег стоял к ним лицом, и когда пули опять прошли мимо, он плюнул в их сторону.
Один из тех, кто стрелял, побагровел, и когда Мищенко снова тащили назад — в темницу, наклонился к нему, и прошептал:
— В следующий раз я все-таки промахнусь, шакал, и вобью пулю тебе в лоб!
По этой прорвавшейся фразе Олег понял, потом — когда уже лежал пластом на холодном и голом цементном полу, что убивать его пока запрещено, а вот мучить — можно. Но к добру это, или к худу, и что этим добиваются духи, он не знал.
Третьего «расстрела» не было, зато к нему пожаловал тот самый — уже неплохо знакомый молодой бородач. Он, правда, вошел не один. За ним маячили еще двое боевиков с «калашами». Они встали в противоположных углах помещения.
"Боится, что я на него брошусь", — с ненавистью подумал Олег, глядя на вооруженную охрану. Он чувствовал, что на этот раз скручивать не будут, а сразу начнут стрелять. — "Важная, видно, шишка этот бородатый. Хоть послушаю, чего он хочет".
Бородач внимательно рассматривал Олега, как будто видел его в первый раз.
— Меня не было, — проговорил он, наконец. — Я был… в отъезде. По делам. Тебя пытались расстрелять без моего ведома… Что делать? Обменивать тебя отказались. Выкуп не дают. А тебя надо кормить, содержать, охранять. Расходы…
Олег молчал. Что он мог сказать. Очень хотелось пить, но воды ему давали мало. А сейчас ее вообще не было.
— Но я не хочу твоей напрасной гибели, — неожиданно сказал бородач, внимательно смотря в глаза Олегу. — Мы, мусульмане, с уважением относимся к чужой жизни. И мне твоя жизнь вовсе не кажется такой уж никчемной, и ничего не стоящей.
"Сладко поет", — подумал Мищенко, но сердце непроизвольно заныло от появившейся надежды. — "Но вдруг?… Чего он хочет?".
— Подумай, — сказал бородач, и добавил с улыбкой, — разве ты русский?
— Нет, я не русский, — не сразу, но ответил Олег. — Я — украинец. Мои отец и мать — выходцы из Западной Украины.
— Вот видишь! — мягко проговорил, кивнув головой, бородач.
Мищенко показалось, что его ответ собеседника ничуть не удивил. Наверное, он и так это уже знал заранее.
— А ты оказался в русской армии, — укоризненно покачал головой бородатый. — А ведь твои земляки поступили совсем иначе. Они были здесь на нашей стороне. И сейчас многие остались здесь. Это настоящие люди. А вот ты подкачал. Так ведь это говорится по-русски?… Или ты предпочитаешь говорить по-украински?