Балтус не против, наоборот, около трех часов у него глаза слипаются, собеседник в такой момент помехой быть не может. Он садится.
— Я вам уже говорил, что я по профессии учитель, учитель немецкого языка? Стать учителем я мечтал еще в детстве. Вскоре после войны я начал преподавать в преобразованной школе. В 1949 году поступил на рабоче-крестьянский факультет. Про это время в учебниках теперь пишут как про тяжелое. Но оно было по-своему и прекрасное. У нас были идеалы, цели, ради которых стоило жить. Конечно, время действительно было трудное, но и прекрасное тоже.
«Почему он мне это рассказывает? — спрашивает себя Балтус. — Наверно, боится снова остаться наедине с самим собой».
— Недавно мне вспомнилась одна забавная история, — продолжает Хюбнер, — было это в году сорок девятом или пятидесятом. Тогда в моде были короткие такие куртки, внизу, знаете, и на рукавах на сборках, носить их было так же модно, как, скажем, теперь джинсы. Я учился в ту пору в Галле. У всех были такие куртки, кто купил сам в Западном Берлине, кому прислали с той стороны. Боже мой, как я мечтал о такой куртке. Изо всей нашей группы только у меня и не было. На подмогу из дому рассчитывать не приходилось, жил я на одну стипендию. Ну с нее, конечно, много не выгадаешь.
Со своей первой учительской зарплаты я наконец купил такую куртку. К тому времени, правда, они давно уж вышли из моды, но я носил ее с гордостью, пока не заметил, что ученики потешаются надо мной из-за старомодной куртки. Я сжег ее, сжег свою мечту. Я не надоел вам своей болтовней?
Балтус с интересом слушает Хюбнера. Он испытывает сочувствие к этому человеку. Он уже не кажется ему малосимпатичным.
Хюбнер не дает Балтусу времени на раздумья, он продолжает:
— Это вообще странный феномен — страсть что-нибудь приобрести. Когда наконец получаешь… Радость, истинная радость овладевает тобой и переполняет тебя, лишь пока ты идешь к цели и чувствуешь, что вот-вот достигнешь ее. Так было у меня, когда я мечтал о собственном доме, а потом и о машине. Если б я мог начать все сначала, с нуля, я бы кое-что сделал совсем по-другому. Кое-что из тех идеалов, которые были у нас вначале, следовало непременно сохранить. Не поймите меня, пожалуйста, неверно, сегодняшние мои идеалы и тогдашние очень даже похожи, я от них вовсе не отказался. Для вас моя болтовня звучит, наверно, очень бестолково и непонятно. Это, может быть, все оттого только, что у меня такое чувство, что впереди меня почти ничто уже не ждет, что вся жизнь осталась позади…
Последняя ночь в больнице. Завтра воскресенье, и он наконец-то объяснится с Симоной. Они пообещали это друг другу сегодня утром.
Быстро пролетит ночь, и наступит прекрасный день — воскресенье, вечером они собираются пойти на танцы, потом он скажет Симоне, что он к ней испытывает, скажет ей, что хотел бы навсегда остаться с ней, если она согласна…
Наступит новый день, чудесный день — воскресенье. Быть может, они еще раз съездят в Фельдберг.
Вот-вот закончится его последнее дежурство в больнице. Еще два часа, и конец смены, конец ночи, наступит утро, свободное, вольное, он пойдет домой, будет завтракать с Симоной и Ниной…
В этот момент вспыхивает лампочка шестнадцатой палаты: Хюбнер.
Балтус медленно идет по коридору, открывает дверь. Палату освещает лишь тусклый свет пасмурного утра.
Балтус щелкает выключателем.
Хюбнер лежит на постели, лицо побагровело, он с хрипом хватает воздух, взгляд блуждает по потолку.
— Господин Хюбнер, господин Хюбнер!..
Мужчина в постели, кажется, ничего не слышит, не слышит, что Балтус окликает его.
Балтус мчится в ординаторскую, звонит врачу — и к Хюбнеру.
Он кладет руку под голову больному, чуть приподнимает его на подушку. Хюбнер дышит все ровней, он закрывает глаза.
В палату входит врач. Балтус отходит в сторону.
Врач нащупывает пульс, наклонившись, слушает сердце.
— Тут мы уже бессильны, уже бессильны, — говорит он, оборачивается и кладет руку на плечо Балтусу. Они выходят из палаты.
Балтус еще не вполне осознает, что произошло. Все его естество противится тому, что здесь, у него на глазах, угасла человеческая жизнь.
— Он действительно умер?
— Да, умер.
В коридоре, у окна, выходящего в парк, они останавливаются.
Врач предлагает Балтусу сигарету. Они курят.
— Честное слово, мне очень неприятно, что вам в последнее ваше дежурство пришлось пережить это, — говорит, сделав глубокую затяжку, врач.
Скорей самому себе, нежели врачу, Балтус говорит:
— Вчера ночью он мне рассказывал, что по-иному распорядился бы своей жизнью, если бы мог начать все с самого начала.