Когда шум машины, отдаляясь, утих, Евдокия Ларионовна перевела взгляд на изуродованный в прошлом году взрывом снаряда каштан под окном гостиной у Кирилиных. Обугленное от земли дерево, с перебитыми, обрубленными ветвями, густо покрылось зелеными листьями.
Первый допрос оставил в памяти и в душе Антонины Петровны какой-то привкус горечи и чувство опустошенности. Ее не били, на нее лишь сыпались со всех сторон всевозможные вопросы. Отвечая на них, она не переставала думать о матери. По дороге в гестапо она успела шепнуть старухе, чтобы та говорила, что никакого отношения к чему бы там ни было не имеет. Старуха и в самом деле ничего существенного не знала, но Антонина Петровна все равно опасалась за нее. Достаточно было одного слова об Иванкиных, чтобы гестапо взялось и за них. А к чему это приведет…
Но Антонина Петровна ошиблась, когда думала, что мать ничего не знает. Старуха знала, вернее догадывалась о многом. Она давно уже поняла, что дочь занята таким делом, о котором лучше всего молчать. Эта уверенность еще более возросла, когда она, отправившись однажды в церковь, увидела на Центральной площади двух повешенных. Молилась потом, била земные поклоны, и вместо образов святых чугунели в глазах лица казненных. Не могла в эту ночь уснуть старая, всю ночь думала о дочери.
В камере допросов, куда ее ввели после Антонины Петровны, увидела старуха военных в крестах и просто людей в штатском. Все они глядели на нее, и страшно стало Елене Архиповне. Так страшно, что опустилась она на колени и закрыла лицо руками.
Один из гестаповцев, следователь в штатском, подошел к ней и присел на корточки.
— Что ты, мамаша? — услышала она приятный, даже ласковый голос. — Не бойся.
Старуха раздвинула пальцы, глянула в щелочку и увидела молодое, несоразмерно длинное лицо.
— Не бойся, мамаша, — повторил следователь. — Здесь ведь не звери.
Ей помогли встать, посадили на стул и стали умело расспрашивать о жизни, да так подробно, словно какая-нибудь долго не видевшаяся кума. Обо всем на свете. На вопрос о здоровье старуха пожаловалась на грудь и на шум в голове, и следователь сочувственно закивал головой. Но уже следующий его вопрос заставил Елену Архиповну примолкнуть.
— Что ж, мамаша, знакомых к вам много ходит?
— Какие теперь знакомые, — вздохнула старуха. — Люди-то теперь напужанные, друг на дружку боятся глянуть… Что творится, господи!
— А за что ты, бабушка, на зятя с топором? Судить тебя могут за это…
— Воля ваша, — покорно согласилась она. — Слава богу, прожила свое. Мне бы только причаститься перед смертушкой? — вопросительно посмотрела она на следователя. — А что с топором на него, так это в сердцах… Своя, чай, кровушка, жалко. А он, сукин сын, зверюка, за какие-то листки там, в кровь-то ее, сердешную…
Не выдержав кроткого и ясного старческого взгляда, следователь отвернулся.
— Черт знает что…
Помедлив, опять стал опутывать старуху сетью хитроумных вопросов, но чего-либо вразумительного добиться не мог. Почти на все вопросы отвечала она, что ничего не знает, не ведает.
— А дочь-то твоя сказала, будто на улице листки нашла. Это правда, старая?
— Может и нашла, господь ее знает. Времечко-то теперь — не ахти как со стариками вы. Войну вон какую-то затеяли, а на кой ляд нужна она, война-то? Кровушку друг дружке пущаете… А чего не поделили? Господи, господи…
Переглянулись гестаповцы, и следователь вопрошающе взглянул на майора Зоммера.
— Выпустить?
Тот, позвякивая крестами на груди, прошелся по камере и, остановившись возле старухи, долго, прищурившись, ее рассматривал.
Обеспокоенная тишиной, Елена Архиповна заерзала на стуле и попросила:
— Вы меня к дочке-то отведите. Господь милостив, как-нибудь вместе беду-то коротать будем. Сделайте милость старухе.
Переводчик перевел, и Зоммер, шевеля растопыренными за спиной пальцами, коротко и зло бросил следователю несколько слов. Елену Архиповну выпустили на второй день вечером в сумерки после очередного допроса, и вслед за ней по пятам пошел один из агентов.
В то время, когда старуха переступала порог гестапо, на спине ее дочери вспухал, багровея, первый рубец от удара гибким, залитым в резину, железным прутом. С интересом наблюдая за тем, как наискось перечеркнувший спину рубец медленно темнеет, следователь задал новый вопрос: