Уставшие, но гордые своими приобретениями, с пустым кошельком (цены уже взлетели!), они прошли по улице Дюфур, держа за ручки тяжело нагруженную сумку.
Стояла великолепная погода, но на улицах было пустынно: какие-то бедно одетые старушки с сетками для продуктов, босяки, привратники, по привычке подметающие перед подъездами, двое едущих на скрипящих велосипедах полицейских, наконец, столь перегруженная матрасом, зеркальным шкафом и целой стайкой оживленных детишек машина, что невозможно было представить, как же она все-таки едет. Реннская улица напоминала свинцовую реку с пустынными берегами. Внезапно с Сен-Жерменского бульвара выехала колонна грузовиков. Под плохо закрепленным брезентом Леа заметила груды торопливо перевязанных папок.
Накрыв мебель чехлами, Леа занялась чемоданами. Укладывая плащ Камиллы, она обнаружила в одном из карманов клочок бумаги, на котором Рафаэль Маль записал свой номер телефона и адрес. С раздражением вспомнила она о своем обещании зайти, в крайнем случае, позвонить.
Из-за деревьев бульвара в комнату через окно заглядывало солнце. Оно будто приглашало пройтись. Все выглядело таким спокойным, таким летним, слышно было лишь чириканье воробьев и воркование голубей.
Леа вдруг захлопнула крышку чемодана и, захватив легкую пелерину из черной шерсти, накинула ее на короткое черное платье из шелка в красный горошек. Перед венецианским зеркалом в прихожей поправила шляпку из черной соломки. Тихонечко приоткрыла дверь к Камилле. К счастью, та спала. На кухне Жозетта собирала корзинку с едой на дорогу.
– Мне надо побывать у знакомых. Это ненадолго.
– Мадемуазель, неосторожно выходить одной.
Леа предпочла не ответить.
За исключением отдельных легковушек и грузовиков, перегруженных всевозможным барахлом, Париж был пустынен. Перейдя Сену по Королевскому мосту, она заметила в стороне Большого Дворца поднимавшиеся к небу тяжелые черные клубы дыма. Заинтригованная, она, тем не менее, ускорив шаг, продолжала путь. Сад Тюильри был так же пустынен, как и парижские улицы.
На фоне потемневшего неба выделялся совершенный, сверкающе-белый в солнечных лучах крест, образуемый Обелиском и верхней частью Триумфальной арки на площади Этуаль. С трепещущим сердцем замерла она, снова увидев в грозовом освещении часовню в Верделе. Она даже пошатнулась, с такой силой охватило ее желание оказаться там, у подножия того креста, где молилась ребенком и плакала в юности.
Она прошептала:
– Боже мой!
В ней рождалась молитва к Богу ее детства. Но постепенно она переросла в состояние благоговения перед этой красотой. С сожалением оторвалась Леа от открывавшейся картины. Никого не встретив по дороге, она подошла к дому на улице Риволи, где жил Рафаэль Маль.
Одетый в марокканский халат из белой шерсти, он сам открыл ей дверь, удивленно на нее уставившись.
– Вы уже забыли, что заставили меня дать вам обещание зайти сегодня? – спросила она.
– Где моя голова? Извините меня, мой друг, но вы застали меня за приготовлениями к отъезду.
– Вы уезжаете?
– Завтра или послезавтра. Из-за продвижения немецких войск я теряю работу. Со дня на день, точнее сказать, с часу на час, шеф Всемирного радио ждет приказа об эвакуации из Парижа.
– И куда же?
– В Тур, конечно, куда перебралось и правительство. Если хотите, заберу вас с собой.
– Не говорите глупостей. Я и сама уезжаю через два дня.
– Где-то мы окажемся через пару дней? Присядьте, пожалуйста. Не обращайте внимания на беспорядок. Не хотите чаю?
– Предпочла бы что-нибудь прохладное.
– Не думаю, чтобы у меня что-то такое было, разве что вы пьете виски? Хозяин квартиры оставил мне два ящика. Один я уже выпил.
– Хорошо. Я еще никогда его не пила.
– Чувствуйте себя, как дома.
Леа огляделась. Гостиная, где она находилась, была заставлена всевозможными китайскими безделушками, среди которых одни вещи отличались редкостной красотой, как, например, длинный лакированный сундучок цвета «скарабея», а другие, вроде пестро раскрашенных фигурок, поражали редкой безвкусицей. Она подошла к открытому балкону, выходившему на Тюильри. Рафаэль с двумя стаканами янтарного напитка присоединился к ней.
– Пью за вашу красоту.
Леа, улыбнувшись, кивнула и подняла стакан. Выпив, сделала гримасу.
– Вам не понравилось?
– Странный вкус.
– Попробуйте еще. Вы увидите, к нему быстро привыкаешь.
Опираясь на балюстраду балкона, она неторопливо допила стакан. Тошнотворный запах черного дыма заставил ее сморщить нос.
– Что это? – спросила она.
– Горит с раннего утра где-то в районе Булонского леса. Давайте выпьем еще.
Они устроились на низком, заваленном подушками диване. Рафаэль спросил:
– В вашем чемодане еще осталось место?
– Смотря для чего.
– Вчера я обещал вам одолжить несколько книг, принадлежащих, на мой взгляд, лучшим творениям мировой литературы.
Взяв три лежавших на диване томика, он на мгновение заколебался, протягивая их Леа.
– Нет, я не одалживаю их вам, а дарю. Может быть, мы видимся с вами в последний раз. Сохраните их в память обо мне. Вот "Сумерки богов" Элемира Буржа. За этот роман я отдал бы всего Флобера. "Жизнеописание. Ранее"… Пожалуй, вы еще слишком молоды для этой вещи. Это творение человека зрелых лет, и оно должно бы сопровождать личность уже устоявшуюся. Ну, не беда! Вы прочтете се позднее, в свое время. "Любимая" великой Колетт. У героини, личности замечательной, то же имя, что и у вас. В этом романе – все величие и вся слабость женщины. Хорошо бы вам походить на нее. А поэзию вы любите?
– Да, немного.
– Немного – это недостаточно. Почитайте Нерваля. Его отчаяние – самое проникновенное.
Как не похож был Рафаэль Маль в эти минуты на легкомысленного гуляку, при случае приторговывавшего коврами и мехами, на хроникера "Марианны" или парижского гомосексуалиста! И Леа поняла, что, даря ей книги, он вручал ей какую-то частицу самого себя.
– Спасибо, – поцеловав его в щеку, просто сказала она.
Чтобы скрыть волнение, он встал.
– Птичка моя, если бы мне довелось любить женщину, как бы я хотел, чтобы она походила на вас! – с поклоном произнес он.
Леа взглянула на часы.
– Мне пора: уже седьмой час.
– Я провожу вас. По нынешним временам молодой и красивой женщине опасно одной находиться на улице.
– Но ведь город совершенно пуст.
– Это-то и опасно. Поверьте любителю темных закоулков. Скверные мальчишки всегда прячутся в местах поспокойнее. Лучше избегать встреч с ними, если специально их не ищешь. Дайте мне ваши книги, я их заверну.
Он завязал три томика в роскошную шаль красного шелка, расшитую пестрыми цветами и птицами, сняв ее с высокого лакированного черного шкафчика, инкрустированного слоновой костью.
– Держите, этот узелок чудесно гармонирует с вашим туалетом, – сказал он, протягивая ей шелковый сверток. И открыл перед ней дверь.
– Вы не переоденетесь? – удивилась Леа.
– Разве вы не говорили мне, что Париж обезлюдел? Но даже если бы по его улицам шагали толпы? Не прекрасен ли я в этой хламиде? Арабское платье мне всегда казалось верхом шика.
Вонючий дым отравлял мягкую свежесть вечернего воздуха. Рафаэль взял Леа под руку.
– Если вы не против, давайте пойдем набережными. Может, мы в последний раз совершаем такую прогулку.
Напротив Института оказались открыты две лавчонки букинистов. Владелицей одной была полная неопределенного возраста женщина, хозяином другой – старик с усталым взглядом. Они приветствовали Рафаэля как старого знакомого, не обратив никакого внимания на его вид.
– Вы и сегодня открыты? Вряд ли у вас было много покупателей?
– Увы, месье Маль, бежали даже самые смелые. А ведь как горько покидать этот прекрасный город!
– Вам бы последовать этому примеру.
– Мне, месье? Никогда! Здесь я вырос. Я родился во дворе улицы Больших августинцев, учился на набережной Сен-Мишель, потерял невинность в тени Сен-Жюльен-ле-Пувр и венчался в соборе Сен-Северин. Моя покойная жена, дочь старьевщика из Бельвиля, похоронена на кладбище Пер-Лашез, моя дочь содержит бистро на Монмартре, старший сын имеет доходный магазин напротив Нотр-Дам, а мой меньшой, когда вернется с этой треклятой войны, займет мое место. У нас умирает и душа, и тело, если нас оторвать от Парижа. Поэтому мы остаемся, не так ли, Жермена?