Крестьяне, собравшись загодя, сидели кучками на траве. К одному кружку подошел местный фронтовик в шинели внакидку и в обмотках на босых ногах. Роста он был маленького и с лица мелкий и старался возместить это хотя бы голосом.
— Триста лет романовский строй, — закричал он фальцетом, — значит, кровопийцы из нас кровь пили, и все буржуи, капиталисты, разные анархисты хочут нам вернуть контрреволюцию. А мы кровь и пот проливали. Теперь требуем землю, потому что все народное!
Повернулся и пошел к другому кружку, а на его месте стал теперь солдат с одной половиной козырька на мятой фуражке. От него нестерпимо несло йодоформом. Взяв мужика за рукав, он как бы закончил мысль предыдущего оратора:
— Мы требуем, товарищи, восьмичасового рабочего дня — раз! — и ткнул собеседника черным от йода пальцем в раскрытую пазуху. — Дальше, мы требуем, чтоб землю отобрали у дворян и саботажников, и разделили ее напополам, так, чтоб не досталось кадетам, контрреволюционерам и меньшевикам-оборонцам, — два!
Его спокойный, будничный голос привлекал все новых слушателей. При каждом его слове они кивали головами, как бы подсчитывая всех своих врагов.
— Потом, товарищи, мы требуем, чтобы все были равноправны — и бабы и девки.
Последнее требование крестьянам не нравилось.
— Может, скажешь, и в министрах может ходить баба?
Вокруг засмеялись.
— Ихнее дело горшки да миски! — поучал бородатый мужик.
Прочие уже с сожалением посмотрели на солдата с переломанным козырьком и отвернулись.
Между тем сторож вынес из управы столик и скамейку. За ним вышли с бумагами писарь и председатель ревкома. Когда сторож разогнал хворостиной детвору, которая тут же играла в лошадки, и подогнал поближе крестьян, уже кричавших: «Громче, громче», писарь начал читать:
— «Согласно постановлению Временного правительства…»
Но его остановил председатель комитета:
— Ты скажи толком, что им надо?
— Чтоб мы выбрали от себя одного представителя в уездный земельный комитет.
Не дав ему закончить, на скамейку вскочил все тот же замухрышка-солдатик, в шинели внакидку и с обмотками на босых ногах. Уже охриплым голосом он прокричал те же слова, что и раньше, только добавил:
— Нас, товарищи, ждут немцы, и мы уже им написали, чтоб, значит, без аннексий и контрибуций!
Его спихнул другой солдат и сразу же замахал руками:
— Товарищи, у нас в Москве как было, когда контрреволюция и саботажники хотели назад посадить на престол Романова? Собрались и выбрали семерку…
— А нам одного нужно, — прервал его председатель. Но солдат на его слова не обратил никакого внимания, только закричал еще громче:
— Надо землю поделить так, чтобы всем по семь, а буржуям да кадетам — дулю! — и ткнул ее почему-то под нос председателю комитета.
Затем взял слово человечек с блудливыми, глубоко запавшими глазками. Он приложил сухую ручку к вышитой манишке, подобострастно поклонился на все стороны и вкрадчивым голосом начал:
— Люди добрые!..
— Нету теперь людей! — выкрикнул кто-то из толпы. — Теперь все равные — товарищи!
Оратор виновато усмехнулся:
— Я не видал буржуев, контрреволюционеров, они, может, по большим городам, а я вижу, что у нас такая беднота да теснота, что курицу некуда выпустить. Земли у нас разве что под ногтями…
— Твоя не уместится, — перебил тот же голос.
— А вот здесь, у пана, ее и собаки не едят. Значит, надо такого выбрать человека, чтобы по справедливости.
Начали выкрикивать кандидатов:
— Пономаря!
Человечек все еще стоял на скамейке. Он благодарно поклонился.
— Не надо. У пана служил. Снова будет холуем!
Человечек с обиженным видом соскочил со скамейки.
— Чуба! Не Ивана, этот не подходящий… Максима!
— А Максим чем лучше? Аж две коняки. Буржуй!
Часть крестьян отошла и стала в сторонке.
— Осыку Грицька! — выкрикнул уже председатель комитета. Но и его отвели:
— Больно ученый твой Осыка — за панов будет тянуть!
Кто-то назвал бабку Петриху. Это показалось таким несусветным, что все захохотали.
— Она бы дала духу твоей анафемской революции!
Наконец на скамейку взобрался какой-то и не солдат и не мужик. Голова обмотана платком, глаза красные, сам косматый, бородатый, один нос выглядывает. Пальто на нем состояло из заплат и кусков проволоки, заменявших пуговицы. Уже взобравшись на скамейку, он продолжал лущить семечки, выплевывая шелуху прямо на стол. Наконец выплюнул остатки себе в бороду и начал хриплым голосом: