Назар-ага отдал тогда за пару новеньких ботинок трехмесячного ягненка, но не прогадал. Минуло двадцать лет, а ботинки с высокой, до колен, шнуровкой, целехонькие.
-Чья лошадь? – Спросил Назар-ага, обеими руками, кряхтя, стягивая ботинок. Вместе с ботинком сполз с ноги и толстый шерстяной, узорчатый носок.
Лошади уже никакой не было. Да и следы почти смыло дождем. Но опытный глаз не подвел старика.
-Овез приезжал, - потупив глаза и розовея, ответила Нартач. – Вас хотел видеть...
-Зачем я ему понадобился? – Недовольно пробурчал Назар-ага, не нравилось ему, когда у них появлялся Овез – секретарь колхозной комсомольской ячейки. Стянул второй ботинок, аккуратно поставил к стене. Снял халат, сел - Нартач торопливо поставила перед дедом чайник и пиалы:
-Овез сказал, что председателя колхоза... арестовали...
Рука старика дрогнула, и горячий чай, дымясь, пролился на кошму.
-Что?! Алты арестовали?
-Овез так сказал, - пожала плечами Нартач и, взяв казан, вышла, бросив быстрый, короткий, любопытный взгляд на женщину. Та, вся съежившись, сидела у порога, тело ее било крупной дрожью, как в лихорадке, - нижняя часть тряпья, до пояса, была насквозь мокрой.
Спутник Назара-ага, весь покраснев от натуги, стащил сапоги и швырнул их в женщину. (Она не уклонилась. Только слегка отвернула лицо к стене.) Подсел к старику.
-Доигрался Алты! – со злой, удовлетворенной усмешкой заметил он. – Вот Советская власть ему боком и вышла! А как кричал-то, как разорялся: «Я и Советская власть! Мы с Советской властью!»
-Что творится, что творится! – Зацокал Назар-ага, раскачиваясь из стороны в сторону. – Каждый день только и слышишь: того взяли... этого взяли... Жен, детей... О, Аллах...
-Ничего, Назар-ага, ничего, - отпивая глоток чая, заметил собеседник. – Найдутся еще джигиты, поднимутся, сметут всю красную нечисть... Тогда – заживем!
Назар неприязненно глянул на него. Недаром говорят: курд – он и есть курд, человек без родины. Ему все едино, лишь бы в поясе золото звенело.
Вошла Нартач, поставила перед мужчинами чашку с шурпой. Подкрутила фитиль у лампы – сразу стало светлее, короче стали тени, казавшиеся в сумраке затаившимися чудовищами. Подойдя к женщине, тронула за плечо, сказала ласково:
-Пойдемте, гельнедже, я вас покормлю...
Гостья вздрогнула, затравленно вскинула голову – с головы сполз платок. И Нартач даже задохнулась от восторга – до того красивой показалась ей девушка лет пятнадцати, сидевшая перед ней.
-Она каджарка! – Пояснил Одноухий, хлебая шурпу деревянной ложкой. – По-нашему не понимает. Дай этой твари кусок чурека и воды...
Девушки смотрели друг на друга, не отрываясь. И, видимо, одновременно почувствовали одно и то же, потому что глаза обеих наполнились слезами.
-Отведи ее к Эфет, - бросил Одноухий, не отрываясь от чашки. – Пусть оденет ее и накормит... – И сказал пленнице что-то по-персидски.
Девушка быстрым, испуганным движением поднялась на ноги, поправила платок на голове и вышла за глотающей слезы Нартач...
И была ночь. И громыхал гром. И лил дождь...
* 4 *
...Их было четверо. Четыре казенных, насквозь промокших куртки. Четыре пары стоптанных, не первого срока кордовых ботинок. Четыре обросших щетиной, тронутых голодом лица с глубоко запавшими, лихорадочно блестевшими глазами...
Они вошли бесшумно, точно тени, точно призраки. И ровно за мгновение до этого коротко и тоскливо взвыли собаки, и сжалось от недоброго предчувствия сердце старого Назара...
Но увидел он их только тогда, когда один из вошедших в юрту, шагнул вперед и хрипло произнес:
-Салам, Назар-ага...
Рука старика застыла, не донеся ложку до рта. А Одноухий подавился и, бросив в чашку кость, которую жадно обгладывал мелкими и острыми зубами, натужно закашлялся – до натужной красноты, до слез...
-Алты? – Назар положил ложку и, опираясь на руки, встал. Подошел. Долго смотрел в усталое, осунувшееся лицо. Смотрел до тех пор, пока не задрожали губы. Потом обнял и привлек к себе. Он и не заметил, что на пороге стоят еще трое. А они настороженно и серьезно следили за происходящим и ждали, когда же произойдет главное – то, ради чего пришли...