Без отца вырос Сенька. Ушел как-то Василий Тимофеев на заработки в Нижний, да так и не вернулся. Правда, доходили до них слухи, что будто видели его то на ярманке Макарьевской, то в доме работном, куда собирают нищих да бродяг едва ли не со всей губернии, то среди бурлаков, да что от тех слухов толку! Человека-то как не было, так и нет. Мать все глаза выплакала, его ожидаючи. А потом смирилась с потерей. Доля, видать, у нее такая, вдовья. Или, как говорят баре, планида. А как смирилась, так и потухла. Всяческий интерес к жизни потеряла. Хозяйство запустила, опосля даже дом продала и подалась на выселки, куда раньше баре провинившуюся челядь свою ссылали. За полверсты от деревни. Так что Сеньке сызмальства пришлось самому обеспечивать и себя, и мать, и рос он, как трава в поле, – всякий наступит, всякий оборвет.
Умяв картофелины по дороге, Сенька одному ему ведомыми тропами шел по роще, как по улице деревенской. Небо светлело, и роща оживала, наполняясь задорным птичьим гомоном. Высоко над головой, сбросив ночную дрему, уже шептались верхушки деревьев.
Вначале Сенька почувствовал, что в лесу кто-то есть. Потом услышал приглушенный говор и шаги. Неизвестные приближались. Сенька присел на корточки за кустом и затаился. А потом увидел двоих. Тот, что был выше, нес большую раскрытую сумку. Они прошли мимо него так близко, что при желании он мог бы схватить долговязого за ноги. Или вдруг заорать неожиданно и громко. Надо признать, мелькнула такая мысль. Высокий схватился бы за сердце и встал как вкопанный. А тот, что поменьше, верно, уписался бы со страху. Как пить дать. А он бы между тем за сумку, да и деру! Никто бы его не поймал.
Когда они отошли от Сеньки сажени на четыре, он неслышно двинулся за ними. Что они пришли в рощу не за его добычей или силками – было ясно. Но тогда зачем они в этой глухомани?
– Долго мы еще будем идти? – спросил маленький недовольно.
Голос его был молодым и тонким, отчего Сенька решил, что тот ненамного старше его. Студент, верно, какой-нибудь. Или даже гимназист. Видывал он таких франтов в шляпах, когда вместе с Кузьмой ездил в Нижний. Барчук, одним словом.
– Сейчас, выйдем на какую-нибудь полянку и остановимся, – посмотрел на маленького высокий. Роду-племени был он поплоше, верно, из цеховых, и, по меркам Сеньки, уже старым, годов за тридцать перевалило. Но держался с барчуком ровней.
Так, двое неизвестных впереди, а Сенька чуть поодаль позади, вышли они к небольшому озерцу. Сенька спрятался в кустах, а большой и маленький присели на бережку и принялись разбирать содержимое сумки. Сеньку оно поначалу разочаровало. Стоило идти через лес, чтобы разбирать какие-то бумажки из дорожной сумки! Как будто нельзя было этого сделать дома или на постоялом дворе. Однако чуть позже он понял, что бумажки эти, видать, непростые, коли эти двое, чтобы посмотреть их, выбрали такое глуховатое место.
«Сперли, видать, где-то сумку», – решил для себя Сенька, раздвигая ветки. По всему выходило, что бумажки в ней важные и, может быть, стоят хороших деньжат.
Решение пришло сразу, как только эти двое стали ходить вокруг озера и собирать камни. Улучив момент, Сенька подполз к кипе бумаг, схватил первую попавшуюся пачку, перевязанную бечевой, и юркнул назад в кусты. А неизвестные, насобирав камней, сложили их в сумку, и большой, широко размахнувшись, забросил ее на самую середину озерца.
Стало совсем светло. Рассматривая бумаги, молодой вдруг заволновался, стал перекладывать их с места на место, как будто что-то потерял.
– Где письма? – спросил он большого тоненьким от волнения голосом.
– А я почем знаю? – ответил тот. – Может, вывалились, когда сумка ударилась о дерево. Мы же нашли ее открытой.
– Тогда мы немедленно возвращаемся, – безапелляционно заявил барчук. – Надо обязательно их найти.
– Вы с ума сошли, – сказал большой. – Уже утро. Будем маячить на насыпи – нас обязательно кто-нибудь да увидит: грибники, путевой обходчик или еще кто…
– Нам крайне необходимо найти эти письма, – настаивал на своем молодой. – Это очень важно. Из-за них, собственно, и весь, как у вас говорят, сыр-бор.
– Мы их поищем, – мягко ответил высоченный, погладив плечо барчука. – Но только ночью. Идемте отсюда…
Сенька за ними не пошел. Зачем? Ведь все уже было ясно: барчук и цеховой украли сумку, в которой было самое ценное – письма. И эти письма у него в руках. И за них он может выручить деньги. Большие. К примеру, восемьдесят рублей. Или даже двести. Ночью они станут искать эти письма и не найдут. А утром он найдет их.
«Я видел вас у насыпи этой ночью. Вы что-то там искали?» – начнет он.
«А тебе-то что за дело?» – спросит его долговязый.
«Да нет, я так, – скажет он. – Просто тут один парень какие-то письма нашел, целую связку. Не ее ли вы ищете?»
«Что за парень?»
«Да есть тут один, только не велел говорить».
«Значит, пусть отдаст нам эти письма».
«Он говорит, что запросто. Но только за деньги».
«Сколько же он хочет?»
«Двести, нет, триста рублей».
«Что так много?!»
«А он думает, что эти письма очень важные».
«Хорошо. Скажи ему, что мы согласны».
Вот как коммерция делается! Триста рублей – это вам не шутка! Скажем, средней руки чинуше, чтобы получить триста рублей, надо ходить на службу, почитай, с полгода. А какому-нибудь канцеляристу, так и вовсе года два. А тут за раз! А сколь всякого добра можно накупить на такие деньги! Сапоги гармошкой – это раз. Рубаху шелковую, плисовые штаны, бархатную жилетку с искрой, как у Кондрат Кондратыча, и картуз с лаковым козырьком – это два. Матери – кашемировую шаль и мягкие ботики – это три. Чай, еще и на хлебушек останется.
Силки оказались все пусты. Видать, не кушать им сегодня зайчатины ни с солью, ни без. Но Сенька расстроился не шибко: то, что он нес в руках, стоило дороже сотни ушастых зверьков.
Что же все-таки это за письма такие, из-за которых, как сказал давеча у озера молодой, и вышел «весь сыр-бор»?
Сенька присел на поваленное дерево, вынул из середины конверт плотной бумаги и достал из него сложенные пополам листы.
Na w iosne…[1]
W roku przyszl’ym…[2]
Буквы были ненашенские, и Сенька, конечно, ничего не понял. Второе письмо тоже было на чужом языке. Дальше Сенька смотреть не стал; и так было ясно, что меньше чем за четыреста рублей он эти иноземные письма не отдаст. Только дельце это обтяпать надобно с умом, иначе, похоже, можно очень даже запросто попасть в переплет. Может, посоветоваться с Кузьмой? Парень он тертый, два раза в остроге сидел. Правда, придется взять его в долю, ну да ничего, Сенька поделится, не жадный. Даст ему в зубы красненькую – и гуляй, паря. Небось и этого с Кузьмы много будет…
Кузьма жил в центре Березовки с матерью, бабкой и шестью сестрами. Тоже безотцовщина, он был года на три старше Сеньки и успел дважды побывать в Нижегородском тюремном замке за мелкие кражи. По малолетству дали ему немного, четыре и восемь месяцев, но и этого ему хватило, чтобы заиметь воровскую сметку, наглость и научиться сплевывать через щербину зубов длинной струйкой.
Кузьма был в баньке, где обычно и ночевал, и когда Сенька осторожно намекнул ему о том, что имеет бумаги, которые можно прибыльно толкнуть, в чем и требуется его помощь, тот немедленно согласился.
– А сколь ты хошь выручить за эти бумаги? – сразу поинтересовался Кузьма.
– Пятьдесят рублей, – соврал Сенька.
– Не худо, – хмыкнул Кузьма. – А ежели поболее запросить? – вороватые глаза его слегка сощурились.
Сенька призадумался.
– Может, и можно, – осторожно ответил он. – Да только люди, что эти бумаги потеряли, думаю, не шибко богаты. Цеховой какой-то да мальчишка-гимназист. Откуда у них больше?
– Лады, – сплюнул Кузьма. – Моя доля?
– Червонец, – твердо ответил Сенька.
– Ну, это семечки, – сощурился Кузьма. – Я работаю в половину.