— Это я заставила его купить, — призналась Лиза, садясь к столу.
— Ты, конечно, страшно боролся против такого насилия? — Я подмигнул Семену.
Семен засмеялся.
— Можешь себе представить!.. Что у тебя есть закусить — выкладывай. Выпьем, братишка, может быть, в последний раз: закатишься в такую даль, что и свидеться, может, не придется, — будем чокаться мысленно, на расстоянии тысяч километров.
Я открыл банку рыбных консервов, нарезал колбасы, сходил к тете Даше за маринованными огурцами.
— Богатейший ужин получился! — воскликнул Семен, разливая водку. — Лиза, поддержи нас.
Лиза отставила от себя рюмку.
— Погодите, ребята, — сказала она. — Сперва поговорим немного. Сема, поставь пока свою стопку. Алеша, это я упросила его привезти меня к тебе. И отец тоже послал. Знаешь, после того вечера, старик всю ночь не спал, — крепко, видно, переживает. Он сказал нам: поезжайте, объясните ему, что я погорячился и наговорил лишнего, что так дело оставлять нельзя, что нельзя вам с Женей разъезжаться в разные стороны, чтобы ты приложил все старания, но Женю вернул. И мать просила. Мы с Семеном тоже так думаем, Алеша: пожалуйста, сделай так, чтобы у вас все наладилось… — Она взглянула на меня синими и чистыми своими глазами смущенно и просительно. Веснушки на переносице, те веснушки, которые когда-то казались бурыми пятнами, теперь словно расцвели — маленькие и частые, они придавали лицу обаяние и свежесть. Мне приятно было смотреть на нее. Она полной чашей хлебнула горечи из своего семейного разлада, измерила всю глубину женского отчаяния и безнадежности и сейчас, воскресшая, но не забывшая безрадостных своих дней, когда смерть была ей дороже жизни, стояла за то, чтобы такое горе никогда не входило в другие семьи. — Ты не должен допустить до разрыва, Алеша. Ты даже не представляешь, что это такое — разрыв в семье…
За стеной кто-то бренчал на гитаре, бесконечно и однообразно. Из дальнего конца барака доносились звуки гармошки и негромкая песня. Кто-то, тяжело топая каблуками, пробежал по коридору, и на столе у нас зазвенел стакан, мелко ударяясь о бутылку. Я молчал, думая об отце: старику было больно оттого, что и у меня, которого он любил больше всех и на которого надеялся, жизнь тоже пошла наперекос.
Семен вспомнил, что он старший, и попросил серьезным, как бы отеческим тоном.
— Сошлись вы оба — коса и камень, повздорили и разлетелись. Сходи ты к ней, Алеша, поговори, объясни. Вы же не чужие, поймете друг друга. Я бы сходил, честное слово…
— Не я от нее ушел, — сказал я кратко.
Лиза остановила меня.
— Почему ты решил, что она от тебя ушла? Соскучилась по родным, вот и уехала. А ты сразу надумал бог знает что…
— Уехала повидать родных и вот уже неделю не возвращается, — заметил я с горькой иронией. — Да если бы она мне сказала, что соскучилась по матери и хочет ее повидать, разве я стал бы ее удерживать? Я не изверг какой-нибудь. Пожалуйста, поезжай. Нет, она отправилась к отцу за поддержкой: генерал явится сюда к нам и заберет нас обоих, несчастненьких, бедненьких, обездоленных, к себе, под свое генеральское крылышко. Вот на что она надеялась.
Семен порывисто вскочил, чуть не разлил драгоценную влагу из своей стопки — так удивился.
— Неужели она за этим уехала, за поддержкой к отцу? — спросил он. — И ты обиделся? И в этом вся причина? Ну и дурак же ты, Алешка! Сроду не видел таких дураков. Я бы не то что обижаться да переживать, я бы на твоем месте стремительно собрал все свои манатки и одним мигом умчался бы отсюда. С великим моим стремлением! Только бы меня здесь и видели! Лишь бы приняли в семью…
Я промолчал. Кроме снисходительной улыбки, он у меня сейчас ничего не вызывал.
— Что ты теряешь здесь? — продолжал он убеждать меня. — Эту конуру с промерзшим окошечком? Этот барак с топотом, с шумом, с музыкой, которая не смолкает ни днем ни ночью? А там для тебя что? Тепло, светло и мухи не кусают. Сыт, прибран, ухожен. Что тебе еще надо? Живи и в ус не дуй. Нет, ты малость тронулся, Алеша, у тебя наверняка тут не все дома, честное слово. — Он постучал пальцем по моему лбу.
Я отвел его руку.
— Сядь. Давай лучше выпьем. Лиза, за тобой слово.
Лиза взяла рюмку, приподняла ее.
— Вроде и пить-то не за что. Радости-то немного…
— Мы за тебя выпьем, Лиза, — сказал я. — Потому что ты очень хорошая, славная, красивая и честная, в общем — замечательная.
От такого неожиданного тоста Лиза вдруг порозовела, легко коснулась ладонью виска — непроизвольный и девственный жест, выдавший ее смущение.