— Потому что ты полезешь за ним в прорубь. Он же у нас ивановец.
Ларичева только вздохнула. Проводив Забугину, села и впала в транс. Ну что делать? Жалко зажившего второю жизнью Латыпова. Жалко несчастных, которые покупаются на горстку любовной милостыни и всю жизнь за это платят. Но еще жальче сверхчеловека, который отдавал все и растратил только половину. Батогов летал по стране, вводил в строй объекты, напичканные техпрогрессом, забывал, в какой день он родился, и зам подходил к нему в пустом корпусе, напоминал, что, вот, дескать, вам исполнилось сорок лет… Партийные сатрапы его швыряли и руки выкручивали, поили водкой и срывали пятилетний план, а он в последний миг выворачивался от смертного топора и начинал сначала. Зачем, Господи, зачем?
И это не где-то там, сто веков назад, а вот уже в перестроечном “Огоньке” эта страшная история и напечатана… Как его приучали приползать на брюхе к первому секретарю, а он не хотел. Как со всего союза перевербовывал назло партии себе команду. У него умерла от рака любимица-жена, и он стал проситься оттуда, а ему говорили — не подрывай доверие партии, не дезертируй. Лежа на диване, Батогов брал в уме интегралы, а в степи на сломанной машине так пел арию, что сердце останавливалось. Нездешний сам слышал. В зарубежье он говорил на двух языках — английском и французском, а когда защищал диссер, оппоненты два раза переносили срок, так как хуже владели темой и не могли придумать замечаний. Слишком узкая тема! Так и не дали защититься. Научному миру он не подошел — что за мир это был? Но конкретное дело всегда узко, в него не пролезет слишком “широкий” дилетант. “Люблю поговорить с дилетантом за рюмочкой, люблю скоротать дорогу. Но дело с ним делать нельзя”. У кого какие мерки, а вот у Батогова мерка Делом. Что это за Молох такой, Дело, сколько им съедено таких, как Батогов… Но Ларичева и есть тот самый дилетант! С которым рюмку коротать, не Дело делать… Ларичева встала, ушла от компьютера, налила в белье воды и оставила кран. Потом включила пластинку и надела на себя мужнины стереонаушники, чтоб сынок не просыпался. И поднялся с пластинки праздничный вал увертюры “Риенци” и взметнул он Ларичеву в такие высоты, откуда все земное кажется звездной пылью. А на той стороне “Тангейзер”, торжество духа над мразью жизни… Сквозь боль потерь — вперед, вперед, сквозь град камней и злобный вой, ну, вот, и выпал твой черед, приговоренный Агасфер, иди с горящей головой, простись с опавшею листвой, не убоясь небесных сфер…
Был ли у него грех нерадости? Был ли грех непретворения? Он под светлыми сводами из-за своего Дела не стал тем, кем Бог создал. А кем он его создал? А кем он Ларичеву создал? Она никогда не писала документальную прозу. Она также никогда не писала художественную прозу. Она вообще ничего не могла придумать своего, а только восхищалась людьми, на которых наталкивалась случайно. Она боялась даже думать, что бы с ней случилось, если бы она их специально искала с плакатом: “Ищу интересных людей” Тогда ей не надо было б замуж выходить, а только сидеть, не отрываясь от клавиатуры и все. Печатать, печатать, печатать. И сбылась бы мечта идиота. Да не давайте денег, ничего, а только дайте восхищаться, то есть любить — не для себя, для всех. Чтобы во весь голос крикнуть о своей любви, не стыдясь никаких пересудов. А так ее постоянно мучила совесть, что она плохая жена, плохая мать, редко покупает детям бананы и еще реже ухажеров для Синди. Чаще обычного она покупала кости и варила их в скороваре часов пять. И получалось шикарное густое варево, с такими мягкими ароматными косточками, что хоть все их ешь. Жалко, что дети не понимали этой радости и просили, как обычно, торт со сливочными розами или орешки в шоколаде. А потом Забугина узнала и сказала: “Ты с ума сошла, в костях ведь наголимый стронций, от этого не то что шлаки откладываются, а даже опухоли становятся из доброкачественных — злокачественные”. И Ларичева с тоской смотрела на сахарные кости, пугаясь возможного рака. Только она сама была чистый Рак по созвездию. И конечно, в ней говорил нормальный журналист, только она не догадывалась.
Ларичева на детей, на мужа, на Забугину ворчала, но выступать-то было бесполезно. Она сама и сливочные розы, и фрукты в шоколаде, и орехи в меду любила до безумия…
КАК ЛАРИЧЕВУ ВЫБРАЛИ НА ВЫБОРАХ. ИРКУТСКИЙ ВАРИАНТ БАТОГОВА
Однажды вечность назад молодая Ларичева дежурила под светлыми сводами Дворца культуры во время выборов, и рядом с ней в комиссии оказался славный паренек. Они то и дело переглядывались. Народ на выборы шел бурно, и поэтому инспекторам по отдельным буквам никак было не разговориться. И даже если народ по какой-то букве шел недостаточно, брали бюллетени и пачками опускали в урну при пустом зале. И отмечали в списках. В комнатке отдыха они попали за один столик. Он подвинул ей шоколадку из буфета и кофе. И она тут же подумала — “мужчина!” Потом еще принес. “Чересчур мужчина!” Она не знала, что в буфете выделено для комиссии бесплатно, и подумала, грешным делом, что — с чего бы? Потом ночью после подсчета голосов банкет устроили для комиссии, все танцевали в полном дыму, всем раздали паек — апельсины и колбасу, и Ларичеву интересный седой человек пригласил и долго не отпускал, жестко прижимая к себе по всей длине тела. Однако паренек, оказался более расторопным, чем могло показаться. И чуть позже Ларичева очнулась в незнакомой комнате, потому что знакомый ей паренек брал очищенные мандаринки и клал ей в рот, а сам в это время целовал ей грудь. Причем очень синхронно: втягивал сосок — в ее рот дольку, втягивал — ей опускал очередную дольку… Она тогда ужасно удивилась и спросила: “Это тоже только для членов комиссии?” А паренек сказал: “Да”. И на все остальные вопросы отвечал так же. Ларичева ничего не могла поделать. Ей было слишком щекотно и хорошо. Она стонала так, что паренек вздрагивал: “Тебе больно?” Паренек ее зацеловал, загладил до полного выпадения в осадок, а потом прошептал, что если она чем-либо недовольна, он может отвезти ее на такси домой. Домой в общежитие Ларичева катастрофически не хотела. И паренек стал такое творить, что мама родная. Он быстро вовлек ее в свои игры и, если до этого стонала только она, то теперь застонал еще и он. Так до утра и простонали. Выходя из его общежития, она подумала: “Вот оно, счастье”. И упала в обморок. Но, падая, она сильно ударилась спиной и от боли пришла в себя. Держась за забор парка, она мечтала вызвать скорую помощь, но, к своему изумлению, даже добралась до работы и просидела весь день. На нее смотрели как на явление из преисподней, потому что, кроме нее, на работу после выборов никто не вышел. А она, с такими кругами под глазами — вышла.