Для меня очень важно понятие дома и всего, что с ним связано. «Я житель Нью-Йорка», — говорю я, имея при этом в виду: Нью-Йорк — мой дом, место, где я могу расслабиться и испытать тайное наслаждение от принадлежности к определенной культуре, определенному обществу, определенному образу жизни. Я могу приспосабливаться к жизни в других странах на какое-то время и даже наслаждаться этой жизнью, но, как бы долго я ни находилась вдали от Нью-Йорка, он остается моим домом. А для бродяги Скотта дом находится внутри него, дом — это его душевное состояние. Он без колебаний скажет: «Я — житель Нью-Йорка» — но у него нет и малейшей доли тех чувств, которые настоящий житель Нью-Йорка испытывает к своему городу. Нью-Йорк для Скотта — лишь фон его жизни, место, где он должен жить и работать, и теперь, когда он в Лондоне, для него ничего не изменилось, кроме декораций. Картины, возникающие в его воображении, реальней для него, чем место, город, в котором он живет.
Я потратила много времени, пытаясь найти правильную линию поведения с человеком, который не только был одинок, но видел мир в чужом мне свете. На следующее утро после моего прибытия в Лондон, когда мы пили кофе в саду, я осторожно сказала:
— Скотт, не чувствуй себя так, будто ты должен все время быть со мной и развлекать меня. Я знаю, ты много работаешь, тебе нужно какое-то время для самого себя, и я не хочу, чтобы ты менял свои привычки. Я же со своей стороны стараюсь убедить себя, что моя жизнь не должна сводиться к ожиданию телефонного звонка, когда ты задерживаешься на работе. Поэтому я решила построить, пусть маленькую, но собственную жизнь и собираюсь записаться на курсы.
— Курсы?
— Да, поскольку сейчас со мной нет детей, жужжащих как пчелиный рой, я решила, что смогу заняться какой-нибудь умственной деятельностью. Я всегда свысока смотрела на эти летние курсы, но это, вероятно, оттого, что мне не хватало ни времени, ни сил, чтобы посещать их. Сейчас же у меня есть и то, и другое, так что я решила попытаться. Самое время выяснить, насколько протухли мои мозги от мартини.
— Хорошо, — сказал Скотт.
Я подождала, но он больше ничего не сказал. Я гадала, не расстроен ли он, не принадлежит ли он к тому типу мужчин, которые не допускают активности жен за пределами дома, но он казался спокойным и невозмутимым. И тут мне пришла в голову разгадка его поведения: он остался равнодушен. Ему наплевать, чем я занимаюсь, важно только, чтобы я была рядом, когда нужна ему.
Напоминая себе, что он не привык делить с кем-нибудь свою жизнь, я старалась подавить обиду.
— Однако ты мог бы проявить и побольше интереса, — сказала я с улыбкой. — Ведь я интересуюсь твоей работой, почему же ты не должен интересоваться моими делами?
— О, я никогда не говорю о своей работе, — ответил Скотт. — Как только я ухожу из офиса, я забываю о ней. И когда я прихожу домой поздно ночью, мне совершенно не хочется рассказывать, чем я занимался весь день.
Я была так огорчена, что поначалу не знала, что ответить. Ни Сэм, ни Себастьян не посвящали меня в детали банковских операций; всем этим они занимались с моим отцом. Со мной же они делились другого рода информацией о мире, в котором они проводили столь значительную часть своей, жизни. Себастьян сыпал забавными анекдотами о светской стороне жизни офиса. Сэм постоянно говорил о том, какие важные персоны пользуются его советами. Иногда мне было интересно, иногда я умирала со скуки, но всегда было ясно, что они пытались как-то поделиться со мной той огромной частью своей жизни, из которой я была исключена. Мысль о том, что у Скотта есть жизнь, в которую мне нет доступа, поразила меня так, как если бы в одно прекрасное утро я отдернула занавески на окне и обнаружила, что оно заложено кирпичом.
— Возможно, я знаю о банковских делах больше, чем ты думаешь, — нерешительно проговорила я. — И я с интересом слежу за фондовым рынком.