Он помолчал и добавил:
— Ещё семеро при взрыве дома… — и щека, вторая его, дёрнулась. — Я запрещал им лезть. Велено было оцепление выставить. Задержать всех, кого получится. Но не соваться вниз!
— Сунулись?
— Один умник выслужиться решил. А там…
— Ловушка.
— Именно. Его спасло, что сам погиб, иначе бы… под трибунал. А так вон медальку. Посмертно. За героизм. Мир праху его.
И перекрестился.
— От дома что осталось?
— Две стены. Часть фундамента. Судя по всему, его изначально готовили к подрыву. Динамитные шашки были заложены в нескольких местах. Сработали второй волной. В подвале-то только троих накрыло, а остальных уже там…
И замолчал.
И я тоже молчал. А что сказать? Облажались по полной. И со всех сторон.
— А удалось… хоть что-то?
— Что-то — определённо… но пока говорить не о чем, — Карп Евстратович чуть наклонился. — Вы, помнится, интересовались тем, что случилось тут?
Киваю.
Интересовался.
— Операцию они провели сложную. И стоит признать, что организованы новомировцы куда лучше, чем мы.
— Новомировцы?
— Ах да, вы не в курсе. Они именуют себя детьми нового мира, который намерены построить, — Карп Евстратович отставил трость в стороночку. — В газетах был напечатан манифест. Весьма… своеобразного характера. В нём новомировцы выдвинули ряд условий.
— И чего хотят?
— Низложения государя и установления народной республики, в которой все граждане равны по рождению. Создания Совета по управлению оной республикой. И Комитета по делам одарённых, чтобы он провёл перепись оных и определил обязанности. А заодно уж распределил одарённых таким образом, чтобы они начали служить и приносить пользу обществу. Ещё национализации всех предприятий с передачей их государству. В общем, довольно обширная программа.
— Нереалистичная.
— Как по мне, да. Но нашлось немало тех, кто усмотрел в ней зерно здравого смысла. Хотя да… зерно здравого смысла кое в чём есть, однако не тот случай, когда они согласятся на компромисс.
— А пугают чем?
— Тем, что… как это… «не дадут и мгновенья передышки». Призывают в случае отказа правительства…
А правительство откажет, поскольку ни одно правительство в здравом уме от власти не откажется.
— … уничтожать всех, кто служит незаконной власти.
— Бунт?
— Пока лишь подстрекательство. Хотя кое в чём они ошиблись… — улыбался Карп Евстратович тоже половиной лица, отчего вид у него был жуткий. — Манифест явно был свёрстан до начала их акции с тем, чтобы с нею громко заявить о появлении новой силы. Он начинается со слов, что никто не избежит народного гнева, как не вышло это у нашего любезного Алексея Михайловича…
— А у него вышло? Он ведь жив?
— Вполне. Жив и весьма зол. К сожалению, дела потребовали его присутствия в ином месте.
Хорошо, что жив.
Очень.
— Он просил извиниться за вред, который причинил вам, сам того не желая. И надеется, что это никоим образом не повлияет на ваши добрые отношения.
Умеют тут изъясняться, однако.
Красиво.
— Не повлияет, — я всё-таки задрал руку и поскрёб спину. Как хорошо… — Я понимаю, что не нарочно… стало быть, промахнулись?
— А то. Алексей Михайлович выступил на следующий день. Речь, конечно, получилась не столь цветистою, но весьма доходчивой. Он встретил репортёров на развалинах больницы, наглядно продемонстрировав цену этого самого народного блага. Впервые, пожалуй, мнение общества оказалось не на стороне борцов за революцию.[2]
Это было сказано задумчиво.
И Карп Евстратович потрогал шрам. А ведь досталось ему не стеклом и не пулей. От стекла на Метелькином лице следов не осталось. И мне вон шкуру свежую отрастили. А у него шрам.
Значит, что-то такое задело, с чем Николай Степанович при всей его силе не справился.
— Всё же нападение на госпиталь — это… чересчур.
При том, что нападение удалось отбить.
Полагаю, расчёт был на классическое «победителей не судят». Но победителей не было. Только трупы. Вот общественность и удивилась.
Ужаснулась.
Здесь ещё не привыкли к тому, что трупы — это не всегда именно те, которые за революцию или против. И госпиталь… госпиталь — это такое место, в которое нельзя вот так.