А потом вот Петербург.
Почему-то я ждал, что город будет похож на тот, оставленный в прошлой моей жизни. Зря. Двухэтажное, какое-то странное на мой взгляд строение Приморского вокзала поднималось над окрестными одноэтажными домами, половину из которых и домами назвать было сложно. Потемневшие доски, какая-то бесконечная змея крыш, перетекавших из одной в другую. Рёв скотины.
Ругань.
Вонь.
Редкая чистая публика спешила удалиться, мимо сновали грузчики и пассажиры из тех, кто попроще. Тащили тюки и целые тележки, гружёные доверху. И по-над этим бедламом висел туман из дыма, смога и сизого рыхлого тумана.
— Там он, — Еремей огляделся. — Фабрики. Если на них идти, то и жильё надобно искать поблизу.
Вот и нашли.
Я похлопал себя по плечам, разгоняя заледеневшую кровь.
Ничего. Смена начнётся и взбодримся. Меж тем на улице прибавлялось народу. Спешили мастера, которым положено было являться раньше. И те, кто, как и мы, не хотел попасть в толпу. Там-то потом поди-ка докажи, что не опоздал, а на проходной вновь затор случился.
— Эй, — нам помахали с другой стороны улицы. — Доброго утра!
Филимон радостно ощерился и сплюнул через свежую дыру.
— Зуб выдрал? — поинтересовался я.
— Ага! Сам, — с гордостью произнёс он.
Зубов у Филимона оставалась едва ли половина от положенных природой, да и те жёлтые, покрытые плотной коркой то ли налёта, то ли зубного камня.
— Чистить начни.
— Скажешь тоже, — Филимон сунул руки в карманы и произнёс с убеждённостью: — Не поможет. А порошок в лавке дорогущий.
— В лавке всё дорогущее, — Метелька подавил зевок. — А у нас старуха опять на дровах экономит. И чай еле тёплый. Колбасу спрятала.
Филимон пожал плечами:
— Жадная она. Я тебе сразу говорил, давай к нам.
Это в комнату, в которой жили четырнадцать человек? Причём комната была мало больше старухиной. И кровати стояли тесно, рядами. Меж ними натянули веревки, а на них повесили старые простыни.
— И деньгу сбережёшь. Вон, с Шушером перекинуться. Он и ещё Шило во вторую работают. А вы в первую. Посменно можно спать. И сколько вы старухе платите? А тут за кровать рубль в месяц выйдет![3]
Ну да. С его точки зрения изряднейшая экономия.
— Ещё пару в артель кинешь.[4] У нас ничего мужики, честные…
На проходной собиралась толпа.
В нос шибануло ядрёной смесью запахов: кислой капусты, немытых тел, дымов, сажи и химии.
— … а по постным дням, так…
Филимон продолжал расхваливать экономность и выгоды артельной жизни, но я уже не слушал. Во внутреннем дворе было людно и суетно. Здесь уже запах химикалий, земли и силы почти перебивал вонь дерьма, доносившуюся от ретирадников.[5] Небось, опять того и гляди переполнятся.
— А, явилися, оглоеды, мать вашу… — мастер вывалился наружу, придерживая одной рукой портки, другой — фляжку, которую, верно, пытался в портки скрыть, а она вон не давалась. — Чего вылупились?
Он был уже пьян.
Или скорее следовало сказать, что пребывал в обычном своём состоянии. За всё время работы трезвым мы его не видели. Но так-то по общему признанию Митрич был мужиком справным. Меру в питии знал. Матюкаться матюкался, однако рук без повода не распускал. Ну и штрафы выписывал исключительно по делу, закрывая глаза на огрехи мелкие и в целом работе фабрики не мешающие.
В общем, золото, а не человек.
— Идите, — он подтянул портки и закашлялся.
А я…
Я уловил тонкий аромат лилий, который стал уже настолько привычным, что я к нему даже и притерпелся. Да и то, запах появился и исчез. Что до красных пятен на руке, то ладонь Митрич поспешно вытер о штаны и махнул. А мы… мы пошли. Чахоткой тут никого не удивишь.
И не только ею.
Лишь Тьма, крутанувшись, подхватила пару чернильных пятен, что выползли на запах крови, и заурчала довольно.
— Охота? — раздался в голове шелестящий голос.
И я кивнул, подумавши, что хоть кто-то ходит сюда с удовольствием.
[1] В 1854 году Вольная русская типография Герцена напечатал прокламацию Владимира Энгельсона «Видение старца Кондратия», в котором через религиозные «откровения» пыталась настроить народ против государя и власти, подвигнув широкие массы к революции.