Постоянно дувший ветер был бесшумным. В мертвой тишине слышались лишь непонятный, напоминающий разговор иноземцев, скрипучий говор птенцов бородача в гнезде и затрудненное дыхание Чебахан.
Из пропасти поднялось темное облако, окутало их и обрызгало холодными капельками воды.
— У-у... — Чебахан поежилась. — А снизу облака кажутся теплыми.
На мгновение ослабнув, Озермес, как в мутную воду, погрузился в омут неопределенности с ее извечным вопросом: что будет? Ничего постыдного, недостойного мужчины в его слабости не было. Те люди в ауле, которые, делая выбор — уйти им или остаться, решили не уходить, а защищать аул, тоже безмолвно вопрошали у Тха и у самих себя, что же с ними будет... Он обтер влажное лицо ладонью, посмотрел на солнце, уже проделавшее половину своего пути, и, заторопившись, сказал, чтобы Чебахан поискала в скалах под обрывом какую-нибудь пещеру. Она молча кивнула. Озермес не помнил, говорил ли он ей раньше, что на вершину Ошхамахо поднимется один, кажется, не говорил, но Чебахан не просила, чтобы он взял ее с собой, наверно, потому, что и она, не спрашивая его, сама сделала свой выбор.
Озермес побежал вниз, отыскал несколько старых, умирающих кустов и нарубил сучьев. Когда он вернулся, Чебахан сказала с довольной улыбкой, что Самыр помог ей найти надежное пристанище,
— Я ходила среди скал, искала, он откуда-то залаял, я повернулась и вижу — из вон той норы торчит его хвост...
Низкая, с узким лазом пещера, была, видимо, чьим-то брошенным логовом, на сухом полу валялись слежавшаяся трава и ошметки шерсти. Озермес забрался внутрь, осмотрелся и, выбравшись наружу, сказал, что ничего лучшего найти невозможно.
— Вы вполне поместитесь там. Самыр пусть лежит у входа. Снаружи поставь казанок с огнем. Если даже хозяину логова взбредет в голову вернуться, огонь отпугнет его. До воды близко, видишь озерцо? Там чисто, это талый лед.
Чебахан, соединив свои шнурки брови, внимательно слушала его.
Занеся в пещеру поклажу, он с сомнением произнес:
— Не знаю, как быть с ружьем, луком... Не стоит, пожалуй, идти на Ошхамахо с оружием, кто знает...
У Чебахан потемнели глаза, она хотела что-то сказать, но в это время в небе раздалось посвистывание. Они увидели бородача, который с каким-то рыжим зверьком в когтях, сложив крылья, стремительно падал, словно задумав разбиться о скалы. Хабек, услышав свист, оскалившись, юркнул в пещеру. Самыр, показав клыки, пометался и сел, подняв глаза к небу. Не долетев до нагорья, бородач распростер крылья, описал над лугом круг и скрылся за краем пропасти. Чебахан облегченно вздохнула.
— Я думала, бородач свалится нам на головы. Кого он добыл?
— Не узнала? Клятвопреступницу, по моему, она еще живая была. Что ж, белорукая, здесь вы будете в полной безопасности, вас бородач не тронет, а чужие сюда и близко не подойдут. Тот, кто устроил себе логово рядом с таким страшным соседом, был не глуп.
— А кто мог жить здесь?
— Не знаю, может, барс. Заберись в пещеру, белорукая, полежи, поспи. Хабека все таки держи при себе. Мне пора, Самыр, ты останешься. Да, да, ты будешь здесь!
Самыр огорченно взглянул на него, отвернулся и, поджав хвост, уселся у входа в пещеру.
— У-у, как же я забыла! — всполошилась Чебахан. — Подожди!
Она влезла в пещеру и выбралась оттуда с куском вяленого мяса.
— Возьми, вдруг проголодаешься. Да будет путь твой легким, муж мой.
Озермес, кивнув, взял мясо и сунул его за пазуху, Чебахан присела, вытащила из кармана мох и, сощурившись, чтобы пепел не попадал ей в глаза, стала раздувать спящие угольки.
Озермесу захотелось сказать ей: не бойся за меня, но если я не вернусь через два, от силы три дня, уходи отсюда, не вздумай искать меня, Самыр доведет тебя до поляны, а потом... Тут мысль его словно оступилась и захромала, ибо додуматься до того, как быть Чебахан, оставшись одной и, время спустя, вдвоем с ребенком, он не смог. Чебахан, подняв голову, вопрошающе посмотрела на него ясными, спокойными глазами, и он, устыдившись своих несказанных слов, напустил на лицо строгость, прощально махнул рукой, одним прыжком перескочил через отражавшее облако озерцо и, не оглядываясь, зашагал среди валунов.
Что он просчитался, предполагая, будто расстояние до вершины всего лишь в три четыре крика, Озермес понял, когда солнце, переехав через свой верхний перевал, стало медленно скатываться вниз. Не знавший усталости, он, возможно и от того, что слишком быстро шел, почти бежал, ощущал одышку и тяжесть в голове. Временами казалось, будто кто-то бьет его кулаком по вискам. Азарт снова ожил в нем и подгонял, как плеть подстегивает коня, но, несмотря на стремление поскорее добраться до вершины, он был вынужден пойти медленнее.
Вокруг Озермеса и в небесном просторе никого не было. Не иначе, как Тха не подпускал к себе никого из живущих на земле. Озермес остановился, отгоняя боль, потер виски рукой и задумался. Не только Тха никому не дает подойти близко к себе, так же поступает и самый обычный, даже маленький, только родившийся костер — попробуй прикоснуться к нему! Что ж, значит, так оно и должно быть, и с этим ничего не поделаешь. Может, все таки вернуться? Чебахан не осудит его, презирать же себя будет только он сам. Нет уж, если джигиту, имя которого он не знает, удалось взойти на вершину, заберется туда и он, хочет ли того Тха или не хочет. Да и как знать, может, на Ошхамахо, кроме того кабардинца, поднимался еще кто-нибудь другой. Озермес зашагал дальше.
Идти приходилось, глядя под ноги, чтобы где-нибудь не оступиться и не упасть. Он немало, сбиваясь с направления, поплутал, когда по-волчьи осторожно ступая, обходил глубокие трещины в ледниках, часто прикрытые снегом. Стоило провалиться в какую нибудь из расщелин, чтобы навсегда остаться там. Ниже по склону ему попадались на глаза сосны с зеленой хвоей, когда то схваченные льдом и лишенные души. Знакомую опасность таили и крутые снежные, казалось, мирно спящие откосы. В одном месте, по звериному почуяв неладное, Озермес остановился, отступил, и вовремя. Через мгновение впереди сорвалась и с гулом обрушилась лавина.
Пройдя сквозь пелену облаков и намокнув, Озермес вышел к склону по нижней стороне и присел, чтобы передохнуть и обсохнуть под жарким солнцем. В ушах у него шумело, как шумит листва на деревьях от ветра, перед глазами, несмотря на закатное солнце и ослепительное отражение его от заснеженных полей, колыхался прозрачный, похожий на дымок от умирающего костра, туман. Озермес не стал рассматривать окружающее и, чтобы дать отдых глазам, смежил веки и закрыл лицо руками.
Спустя время он опустил руки, открыл глаза и застыл от неожиданности: по всему белому полю, насколько мог дотянуться взгляд, стояли то толпою, то порознь, огромные черные окаменевшие быки, туры, великаны-люди, валялись каменные птицы с обломанными крыльями и никогда не виденные им чудища. Спина Озермеса меж лопаток похолодела, и волосы под шапкой зашевелились, хотя пугаться неподвижных, мертвых окаменелостей было нечего. Он протер слезившиеся глаза, встал и направился к ближайшей скале. Издали она казалась крупной, в три человеческих роста, головой на широченных опущенных плечах, с бугристым, обросшим растрепанной бородой лицом и глубоко вдавленными, с колесо повозки, закрытыми глазами. Туловище великана по грудь ушло в снег и землю. Подойдя, Озермес прикоснулся рукой к пористому, как кожа старика, бурому камню и посмотрел на другие скалы. Их было много, давних обитателей земли — людей, животных, еще каких-то существ, они, видимо, умирали, обращаясь в камень, в мучениях, и многие из них стояли теперь скорченными, согнутыми, безгласно взывающими к небу, Ошхамахо, вырастая, мог поднять их снизу уже окаменелыми, но могло быть иначе: в давно минувшие седые времена обитатели земли собрались вместе и пошли с каким-то своим делом на Ошхамахо, чтобы встретиться с Тха, но тот разгневался, обратил их в камень и оставил стоять на склоне горы как предостережение тем, кому вздумается нарушить его покой.
У Озермеса стали мерзнуть ноги. Он еще раз окинул взглядом бескрайнее кладбище, за что-то превращенных в черные скалы древних обитателей земли, и всмотрелся в тех, кто был поближе, чтобы запомнить их и потом, спустившись к Чебахан, спеть ей песню о черном кладбище.