— Тра-та-та-та-та-та!!! (каких эпитетов и пожеланий там только не было!)
Если бы слова были пулями, алкаш, весь изрешеченный, лежал бы на мостовой, истекая кровью, глаза его закатились бы, а ноги подергивались…
Окончив ругаться, тетенька поворачивается ко мне:
— Тебе в стаканчике, мой хороший?
Ее доброе вспотевшее лицо излучает радушие, и у меня нет сомнений, что она так же искренна сейчас, как и миг назад.
. . .
Молодежь тусуется на лавочке рядом с детской площадкой. Романтический диалог:
— Ленка, а Ленка? Сядь на коленки.
— Пошел на … !
— Я серьезно!
— Я тоже.
. . .
Темноожий парень на очень ломаном русском языке в вагоне метро спрашивает, как проехать до метро «Спортивная». Ему в три голоса объясняют, что надо выйти на станции «Парк культуры» и пересесть на красную линию. Потом о негре забывают, а когда на станции «Парк культуры» двери захлопываются и поезд набирает ход, все кричат, что надо было выйти здесь. Негр говорит:
— Вот БЛАТ!
Вполне по ситуации, только произношение чуть хромает. В любом случае нельзя не признать — в изучение живого разговорного русского языка негр продвигается успешно.
Примеры можно множить и множить. Каждый из нас может их приводить десятками. Иногда это смешно, иногда отвратительно, иногда — никак: просто привычный разговорный фон, на котором мы с вами существуем.
6.
У Лермонтова в «Герое нашего времени» есть замечательная фраза: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка…» Только вслушайтесь, как красиво звучат тщательно выбранные и подогнанные друг к другу слова (что тут скажешь — Лермонтов!). И какая грусть в них заключена! Недолговечность этой чистоты очевидна.
Все, кто хоть немного общался с маленькими детьми, знают, какое умиление вызывает их доверчивость, невинность и вот эта самая чистота, которая словно делает чище любого, кто с ней соприкасается. В приведенных выше примерах говорящий скорее всего бы воздержался от грязных слов, если бы в этот миг на него смотрел маленький ребенок. Ему было бы стыдно. Почему? А почему стыдно сплюнуть на чистый пол или жаль залить кофейной гущей белую скатерть? Любить чистоту и не любить грязь заставляет нас инстинкт самосохранения. Почему же мы любим грязные слова? Почему они для нас, как озорные, но любимые дети? Почему мы в определенном возрасте перестаем их стыдиться? Что мы теряем при этом и как оправдываем себя?
Хорошо помню, как я первый раз в жизни сказал плохое слово. Мне было четыре года. Мальчик, с которым я играл, чем-то меня обидел: то ли отобрал что-то, то ли не давал. Я его ненавидел в тот момент и сказал: «Ты — ГАД!» Мальчик изменился в лице, видимо, не поверив своим ушам. Потом мстительно улыбнулся: «Я все маме расскажу!» — и убежал, а я понял, что погиб. Я не сомневался, что меня ждет страшное наказание, может быть, даже отрежут язык. И до сих пор я помню свое отчаяние и недоумение: почему я это сказал? Откуда вырвалось это слово? Где оно сидело и дожидалось момента, когда я стану злым и нехорошим?
Через пятнадцать лет я впервые вслух произнес настоящее нецензурное ругательство. Тоже из трех букв. И даже теперь, по происшествии многих лет, мне не то, чтобы стыдно, а обидно, что безо всякой нужды я сам себя измарал, опустил и только потом понял необратимость того, что произошло.
Я жил в студенческом общежитии, там ругались практически все — одни умело и непринужденно, другие — учась и приноравливаясь. Я порой был вообще выключен из разговора, потому что не мог поддержать общий тон, полунасмешливый, полупрезрительный, основным признаком которого и было употребление к месту и не к месту нецензурных слов. Эти слова придавали взрослости, мужественности, и мне казалось, что пока я не преодолею этот комплекс, буду ребенком даже в собственных глазах. Много раз в разговоре я готов был добавить к фразе что-нибудь забористое, уж и рот открою — а не могу! И чтобы раз и навсегда покончить с этой «слабостью», я решил потренироваться. Выбрал момент, когда остался один в комнате, встал посередине и громко произнес самое простое и популярное односложное ругательство: « … » Это коротенькое слово, по сути один звук, выдохнулось из горла, скользнуло по языку, вылетело, не задев губ, и не успело еще отзвучать, а я уже понял, что совершил непоправимое. «Зачем?! Зачем я это сделал?!» — первое, о чем я подумал. Какая была нужда? Кто меня тянул за язык? Вот теперь я в полной мере оценил смысл поговорки: «Слово — не воробей…» Я готов был схватить это поганое слово, скомкать его, запихнуть обратно в самый дальний уголок себя и забыть, стереть из памяти то, что произошло. Но это было невозможно. Звук собственного голоса, отвратительный в тот момент, физические ощущения от мерзости, скользнувшей по моему небу и языку — мне трудно передать те ощущения… Одно могу сказать, это был один из худших дней моей жизни. Будто я кого-то предал или даже убил. А я и предал, и убил: мальчика, чистота которого была основным качеством, определяющим все остальное. Убил собственными руками. Если бы у меня был такой портрет, как у Дориана Грэя, у лица на портрете появилась бы довольная ухмылка.