– Без протокола, говоришь? – Граф позвенел наручниками на руках, – ну давай, попробуем. Скажи, сколько дел ты в год закрываешь просто так.
– Ну бывает, если начальство скажет, – тот пожал плечами, – с десяток. Может больше. Обстоятельства-то разные.
– Но ты же их ловит должен и сажать, – Граф посмотрел на следака.
– Должен, – кивнул тот, только на мое «должен» «отставить» сверху есть. Прихватишь кого-то не того и проблем потом не оберешься. Ты же не дурак, старлей, сам все понимаешь, – следак улыбнулся сквозь усы.
– Вот. Видишь, как? А мы с тобой присягу давали с преступностью бороться по мере сил и возможностей, – Граф усмехнулся, – силы-то у нас, может, есть, а возможностей мало, и мы ими не до конца пользуемся.
– Так это все здесь при чем? – удивился усатый, – ты е сберкассы грабил. Сам.
– Ты меня не понимаешь, – Граф покачал головой, – вот смотри, – Граф подтянул к себе лист бумаги и ручку, лежащую у следователя, и стал рисовать, – вот смотри. Цеховик эти деньги у народа и государства спер, отнес их в сберкассу – дома-то хранить опасно. И получается, государство деньги, у него же украденные, охраняет, – Граф нарисовал два кружка, – и это делаем мы с тобой. Но деньги у цеховика прийти и забрать мы не можем, потому, что нам сверху скажут – этого цеховика не трогать, – Граф перечеркнул кружки, – и что получается? Государство блюдет интересы вора. А вот если к нему придет другой вор, настоящий, тот, который в законе, он сядет. Это коррупция уже получается, когда государство с ворами заодно.
– Ты это… Шереметьев, остановись, – следователь покачал головой, – помимо грабежа сейчас политику себе еще пришьешь.
– Так мы же без протокола, – Граф улыбнулся и продолжил, – так вот смотри. Я не могу арестовать кого-то, если мне скажут нельзя, ты кого-то посадить. Получается, мы сами закон нарушаем? Так кто же нас тогда остановить может? Есть вообще такая сила?
– Совесть она называется, – перебил Графа усатый.
– С совестью ты долго не проживешь, – Граф покачал головой, – чем больше у тебя денег, тем меньше этой совести у тебя становится. Так что считай, если без протокола, – Граф снова улыбнулся, – я по совести поступил. Но закон нарушил. Совесть и закон – они вообще не совместимы, так же, как и деньги. А вот если бы были те, кто мог карать по совести и по справедливости, все по-другому бы было. Тогда бы закон нарушать боялись.
– Ну нет у нас карателей по совести, – остановил Графа усатый, – мы вон в режиме социалистической законности живем, и всех все устраивает. Это тебе не капитализм.
– А если он придет? – Граф просверлил следователя взглядом.
– Кто? – вытаращил глаза усатый, – капитализм? Ты это… Хорош. Прекращай, – он понизил голос, – может ты в чем-то и прав. И милиция, и воры – все обнаглели. Одни продаются, другие покупаются. Это только в кино красиво. В жизни все по-другому. Но капитализм? Только не в нашей стране. У нас революция была, гражданская, потом Отечественная. Ты что думаешь, у нас вся эта гниль западная прорастет и приживется, когда человек человеку волк? Ты еще скажи, с американцами и немцами подружимся и под их дудку плясать будем, – усатый поморщился, – не будет у нас, Шереметьев, никогда своих Аль Капоне и мафии. Воры в законе у нас есть, и то вымерли почти, а вот так чтобы рабочий человек взял в руки автомат и пошел заводы и фабрики грабить и себе отбирать – неее… Не будет такого, – следователь покачал головой.
– Ты сам-то в это веришь? – остановил его Граф.
– Верю, – следователь выдернул из рук Графа ручку, – я человек партийный. Я в партию нашу верю коммунистическую и в ее линию. И в наш народ. Так что хватит, – усатый хлопнул рукой по столу, – в общем так, Шереметьев. Двух свидетелей хватит, чтобы тебя года на три на зону закатать. Лес повалишь, мститель, головой подумаешь и поймешь, что ты потерял самое ценное – свободу свою. Прапорщик! – усатый крикнул и дверь в комнату для допросов открылась, – уведи его.
– Назад к уголовникам? – прапор посмотрел на следователя.