Священник простер руку к иконе.
— Ты в ответе за них, огненный пророк, и чтобы сказать тебе это, я поднялся в твою обитель! И подобно арендатору, который идет отчитываться за целый год перед хозяином и несет ему огромный груз — дары виноградников и садов, подобно этому арендатору я взвалил на свои плечи боль и плач народа и сложил все это, хозяин, у твоих ног. Всю ночь, дети мои, я стоял перед пророком… И я поведал ему о всех наших бедах. Я рассказал ему, кто мы такие, откуда пришли и как попали на эту гору просить убежища под его кровом. Он знал все это; я ему говорил и раньше, но нужно было, чтобы он выслушал это еще раз. Он слушал, слушал и молчал. Потом я ему говорил о соседях в Ликовриси, о том, как они к нам отнеслись, как объединились попы, старосты и подвластный им люд, как ограбили и выжили нас, как не разрешают нам обрабатывать земли, которые нам подарил, дай бог ему здоровья, Михелис… Все ему высказал, излил всю свою злость. Он слушал, слушал и молчал. Потом я говорил ему о муках, которые терпит его народ, о голоде и холоде, о болезнях… «Наглость богачей перешла всякие границы. У сытых стала слишком жирная шея, нож вонзился нам в самое сердце. Ты слышишь, грозный, огненный возничий? — кричал я. — Запряги своих пламенеющих коней и спускайся на землю!» Он слушал, слушал и молчал. Я разгорячился, разозлился, смотрел на него и думал: «Неужели не дрогнет его сердце? Как оно может вмещать в себя такую боль, такую несправедливость, такую дерзость? Неужели он не сойдет с иконы? Неужели он не запряжет пламя, не обнимет меня, не посадит рядом с собой, чтобы помчаться в Ликовриси?»
Я припал к иконе, приник к его уху: «Илья, — крикнул я ему, — эй, капитан Илья! Выслушай еще и это: от голода наши дети уже не могут стоять на ногах, они взяли костыли и пошли, подпрыгивая, как воронята, в Ликовриси просить милостыню… А знаешь ли ты, увидел ли ты со своей вершины, как их приняли ликоврисийцы?» Я целовал икону и чувствовал губами, что тело пророка начало согреваться и зашевелилось. Я осмелел. «Соизволил ли ты, — крикнул я ему, — еще раз посмотреть со своей огненной колесницы вниз и увидеть, как их приняли ликоврисийцы? Одни схватили палки и гнали их от своих ворот, а другие избивали их до полусмерти!» Но как только я ему это сказал, то в страхе отскочил назад, ибо икона словно толкнула меня ногой, словно ожила четверка огненных коней, словно зашевелились губы пророка, и я услышал трубный глас: «Пойдем!» И икона оказалась у меня в руках.
Народ заволновался, зашумел. Женщины с визгом пали на колени перед чудотворной иконой, а мужчины, увлеченные словами священника, подошли к иконе и смотрели на пророка, в огненном облаке спускающегося с вершины. Теперь они видели ясно — гора эта была Саракиной.
— Когда? Когда же, отче? — послышались со всех сторон яростные голоса. — Почему мы медлим?
— Скорее, — закричал Яннакос, — скорее, дорогой отче, пока у нас есть еще кусок хлеба, пока мы едим и набираемся сил! Продукты кончаются!
Манольос подошел к священнику, взял его руку и поцеловал ее.
— Благослови нас, дорогой отче, — сказал он, — и подай знак. Мы готовы.
Отец Фотис простер руки к своему народу.
— Через три дня, — крикнул он, — через три дня, дети мои, двадцать второе декабря! В этот день рождается свет, рождается пророк Илья! Это знаменательный день! Готовьтесь, в этот день мы спустимся вниз!
Мужчины бросились к иконе, по очереди целовали ее. Дерево и краски ожили, пророк зашевелился, плащ его стал развеваться, словно пламя, раздуваемое ветром. Женщины увидели, как на челе его выступили капли пота, а подошедшие к иконе дети, заметив, что глаза пророка увеличились и приняли грозное выражение, заплакали и со страхом смотрели на икону, не осмеливаясь ее поцеловать.
Отец Фотис в изнеможении лег в пещере, закрыл глаза и ждал, когда к нему придет сон и бог побеседует с ним в сновидениях. А Манольос взял в руки икону огненного пророка и поставил ее в глубине темной пещеры, рядом с иконой Распятия, на которой вокруг креста вились ласточки.
С того часа Саракина загудела, словно военный лагерь. Те, у кого не было дубин, разошлись по горе, чтобы найти какой-нибудь дуб и срезать с него сук; те, что владели пращой, учили женщин и детей пользоваться ею. Отец Фотис роздал оружие самым храбрым и без устали бегал от одного к другому, давая им различные советы.
К вечеру из села пришел Костандис. Он был поражен, услышав такой шум, увидев, что мужчины и женщины учатся пользоваться пращой, срубают сучья и делают дубины, словно готовясь к войне. Он увидел Манольоса, склонившегося над новым ликом Христа. Тот торопился закончить свою работу, как будто это тоже было оружие, которое можно дать людям.