— Здравствуй, Яннакос! — послышался за его спиной чей-то голос. — Как твои делишки? В селе давно тебя не видать.
Яннакос обернулся и увидел Костандиса.
— Добро пожаловать, дорогой Костандис, — воскликнул он радостно. — Я заглядываю в село, но разве там меня увидишь! Я хожу только ночью, да и то по самым темным переулкам.
И Яннакос, смеясь, рассказал ему о том, что дважды он, как волк, спускался в село и ограбил два дома.
— Итак, — закончил он рассказ, — краденые продукты у нас уже кончаются, но керосин… вот он, здесь, в углу, — мы его еще не трогали. Он дожидается своего часа…
— Какого часа? — беспокойно спросил Костандис.
— Когда он превратится в огонь, Костандис! Разве не в этом его долг? Иначе, для чего бы сотворил его бог?
Потом, подумав немного, Яннакос стукнул себя по лбу.
— Хорошо, что ты пришел, тебя сам бог послал! Окажи-ка мне услугу! Сегодня у нас воскресенье. Послезавтра, во вторник, не мог бы ты забрать моего ослика у старик Ладаса? Скажи ему, что он тебе нужен, что ты заплатишь, — скряга даст тебе ослика, а ты запрешь его в своем доме. Слышишь? Не дай бог, если сгорит хоть один волосок на ослике, а у тебя он будет в безопасности.
— Значит, ты собираешься поджечь дом деда Ладаса? — крикнул Костандис в страхе.
— Да о чем же мы говорили столько времени? Разве не в этом долг керосина? Бог знает, зачем его сотворил!
— Хорошенько все обдумай, дорогой Яннакос, не попади в беду!
— Я все хорошо обдумал, Костандис! Это дельце как раз по мне, будто по заказу. Я это говорил и нашему пророку Илье, капитану Илье, как его теперь называет священник, — тот тоже согласен.
Костандис почесал голову.
— Не понимаю, — сказал он.
— Ты не понимаешь, потому что у тебя кофейня, жена и дети, потому что ты не голодаешь и кое-как сводишь концы с концами… Да и зачем тебе понимать? Это не выгодно. Поэтому ты и становишься на колени. Но бездомный, дорогой Костандис, на колени не становится — вот и весь секрет… В среду мы придем в село, и пусть бог нам поможет!
— Я с вами, Яннакос, — помолчав немного и тяжело вздохнув, сказал Костандис. — Мы часто толкуем с Андонисом и толстяком Димитросом о том, как бы вам помочь.
— Ступай спроси отца Фотиса, он тебе разъяснит! У меня к тебе только одна просьба; чтобы мой ослик во вторник был в твоем доме, больше ничего… И будь осторожен, несчастный, никому не проговорись.
Прошло воскресенье, настал понедельник. К обеду пошел мелкий снег, запорошил вершину. Церковь пророка Ильи скрылась в густом тумане. Побелели ущелья, и голодные вороны полетели в долину. Багровое небо отливало медью.
Манольос, склонившийся с утра над чурбаном, ушел с головой в свою работу. Он резал, отсекал, отбрасывал лишнее, добиваясь, чтобы появился на свет живший в его душе образ Христа. Неподвижно стояло перед ним божественное лицо. Оно было точно таким, каким приснилось ему позавчера, — суровое, грозное, с глубоким шрамом от правого виска до подбородка, усы обвисли, брови нахмурились, гнев и скорбь затаились в уголках губ.
С самого утра он искал в дереве святой лик — тот самый, который ему снился. Поэтому он резал, разбрасывая по сторонам стружки, торопясь поскорее обрести его… К вечеру лицо Христа засияло в тусклом зимнем свете: видение Манольоса воплотилось в дереве.
В эту минуту вошел Михелис, спокойный, полный решимости. Он посмотрел на вырезанный из дуба лик — и отступил.
— Что я вижу? — воскликнул он. — Это война!
— Нет, это Христос, — ответил Манольос, вытирая вспотевший лоб.
— Но тогда какая же разница между ними?
— Никакой, — ответил Манольос.
Уже стемнело, снежинки падали тихо, бесшумно, покрывая весь мир плотной белой пеленой. Долина внизу исчезла. Небо низко нависло, и с него на землю сыпались хлопья снега.
Манольос зажег карманный фонарик, достал старое изображение Христа, которое когда-то вырезал из бузины, и поставил его рядом с новым.
— Какая разница! — прошептал Михелис и вздохнул. — Разве это один и тот же?
— Один и тот же! Раньше он был спокоен, полон доброты и кротости; теперь он грозен… Ты можешь это понять, дорогой Михелис?
Михелис помолчал, потом ответил:
— Раньше не мог, теперь могу…
И снова замолк.
Во вторник утром, на рассвете, все саракинцы были уже на ногах. На вершине горы, покрытой белоснежной шапкой, отчетливо вырисовывалась церковь пророка. Как только первые лучи солнца коснулись ее, она порозовела, ожила и засверкала.