– В первой комнате я для добрых поселял брат Жан-Баптист, читающий молитвы и перебирающий четки; здесь – светский человек, предается своим привычкам, но не наслаждениям. Чтобы доставить себе какое-нибудь удовольствие, я должен оживлять множество сладких воспоминаний. Не избавите ли вы меня, герцогиня, хоть немного от этой заботы.
– Право, не знаю, – отвечала Мари, садясь на щегольскую кровать.
– Клянусь честью, – сказал Жан Баптист, усевшись рядом с фавориткой: – госпожа Фортуна покинула меня до такой степени, что мое капище неполно: в нем недостает идола. Но я нашел или лучше сказать, я вновь отыскал его… И вот возвратились мои блаженные дни.
– Молчит, лицемер. На этих прелестных обоях фиолетового бархата я вижу изображения, весьма знаменательные для пустынника.
– Это принадлежность моего тайного культа; но ведь грустно обожать одни изображения.
– Я понимаю ваш намек, – говорила герцогиня, лениво отстраняя предприимчивые руки. – Прошло шесть лет, старинные права… было бы невежливо не признать их. Но объявляю вам, что это не будет иметь никаких последствий на будущее время.
– Теперь, – сказал пустынник несколько позже: – расскажите мне, мой ангел, как вы сюда попали.
– Это, «теперь» превосходно.
И Мари рассказала.
– Клянусь душой! Счастливая звезда заставила меня выбрать место для пустыни; но, я буду крепко несчастлив, если вы не станете по временам навещать соседа.
– Я слишком добрая владелица замка, чтобы оставлять своих вассалов. Притом же, кто может помешать и вам приходить в замок.
– Невозможно в моей одежде пустынника, а надеть светское платье было бы безумием.
– Значит, я из снисходительности должна иногда посещать, пустыню…
– И эти посещения были бы для меня очаровательны, если бы кавалер Горвилль, который, впрочем, и не сослан, получил продолжительное поручение ко двору.
– Под костюмом пустынника так и виден требовательный вельможа. Но скажите мне, какая это картина под занавеской, между искушением Антониа и Любовью Марса и Венеры?
– Портрет, милая герцогиня, и я умно сделал, завесив его, чтобы не быть в таком же положении как и Антоний. Живопись эта представляет женщину, которая подавала мне надежду… но один иностранец похитил ее у меня. С тех пор глаза ее причинили смерть великому человеку; но я за эту цену хотел бы испытать такое же, блаженство.
– Я подозреваю… Пожалуйста покажите мне этот портрет.
– Охотно, герцогиня.
Брат Жан Баптист подавил: пружину, занавеска, откинулась и Мари увидела черты Анны Австрийской.
– И в самом деле, вы любили ее, сказала госпожа Шеврез, снова удивленная нечаянностью, которой она ожидала. – Я удивляюсь, что она не открыла мне этого.
– Будьте уверены, что ее величество не все вам рассказывала.
– Я думала об этом не раз… Но мне вдруг пришел в голову великолепный замысел: если вы решительный человек, мы снова можем войти в милость, а общий враг погибнет.
– О, милая герцогиня, дайте мне случай отомстить, если бы это стоило мне половины крови, и я буду вам обязан более чем жизнью.
– Нет, я не буду столь жестока, чтобы требовать вашей крови. Но мне необходимо глубоко обдумать мое намерение и найти подходящие средства. Теперь я оставлю вас и не замедлю навестить.
Госпожа Шеврез не хотела объяснять более в эту минуту, и Пустынник проводил ее немного, и она ушла, обдумывая свое намерение.
В то время как в Гарделле возобновилось таинственное знакомство, политические затеи изгнанницы вызвали и серьезные последствия: неприятельские разведчики подходили за двадцать миль до Парижа; Людовик ХIII мог быть захвачен в Сен-Жермене, а испуганный Ришельё заперся в своем дворце. Поминутно густая толпа осаждала его двери: ее бурный ропот доходил даже до и богатого будуара встревоженного министра. Его обвиняли не только в яростной войне, которую вели испанцы, но и в том, что он поставил город в невозможность защищаться, засыпав рвы и разрушив стены для разведения садов. Его эминенция, обладавший, как известно, двусмысленной храбростью, не смел даже выезжать ко двору.