– Мысль!
– Да, мысль великая, сильная, могучая, какой была она некогда, выходя из уст философов та мысль, которая пробудила людей от благодушного сна, и указала им другие законы. Счастливое и блаженное невежество снова рассыпало свои маки над миром; но эти черти бенедиктинцы медленно убивают его своим знанием.
– Порицайте же еще монахов, которые только пьют, едят и спят; это стоит дороже…
– Чем научать, согласен; но зло явилось в больших размерах, и для его предупреждения необходимо громадное знание.
– Теперь я понимаю вашу эминенцию, но клянусь св. Женевьевой, я не догадался бы об этом и во сто лет, хоть я и академик.
– Ты понял наконец, что общество ваше должно объявить войну этой знаменитости в колыбели; ибо я предсказываю, Боаробер, что если мы не придержим ее, она вырастет до такой степени, что будет видна и через много веков.
– Превосходно, монсеньер, превосходно! воскликнул Боаробер, целуя полу красной сутаны. – Мы приступим к делу и вопьемся в эту проклятую трагедию Сид…
– Как насекомые в дорогую шелковую материю, сказал кардинал, засмеявшись; – вот что доставит мне большое удовольствие, и вы достигнете цели.
– А! маленький поэтик, сказал аббат насмешливо: – тебе, захотелось философствовать: ты находишь удовольствие корчить римлянина, восхвалять нам свободу, отечество; ты наконец, принялся за размышления…
Но мы, люди умные и со вкусом, какими признает нас парламент, мы и искромсаем, тебя великолепным образом.
– Смелее, Боаробер! Надеюсь, что ты с товарищами подрежете эту пробивающуюся травку, чтобы она не могла принести семени. Видишь ли, поэты созданы для того, чтобы сочинять стихи в похвалу государям и воспевать подвиги их министров. Беги в парламент, мой толстяк, и торжественно объяви членам, что я сильно разгневаюсь на них, если они будут долее противиться учреждению французской Академии. Я хочу, чтобы она была учреждена, чтобы из нее вышел блестящий гимн в честь славного Людовика ХIII, и чтобы маленький Корнель получил должное… ибо король намерен покровительствовать литературе в своем государстве.
– Я с большим прискорбием слушаю, моя милая то, что вы говорили мне о вашем намерении удалиться от света, – сказала королева в тайном разговоре со своей фрейлиной Луизой Мотье Лафайетт. – Увы, я возлагаю большие надежды на счастливое влияние, которое добродетель ваша сумела оказать на ум короля. Может быть вам одним этот государь откровенно поверяет горе, причиняемое ему могуществом министра; вы одни могли бы укрепить неудовольствие, питаемое его величеством против кардинала и убедить, его покончить с этим деспотом.
– Должна признаться, ваше величество, что именно с целью работать для этого великого дела я решилась удалиться в монастырь. Прошедшее служит нам верной порукой, что было бы безумием открыто бороться с кардиналом: король ненавидит его, но еще более боится. Я утверждаю, что на этого человека безуспешно нападать кому бы то ни было, пользуясь всевозможными милостями при дворе; он по произволу разрушает всякое обаяние: все исчезает при звуках его голоса, а язык Людовика ХIII немеет при этом могущественном деспоте. Вот почему необходимо покинуть общество, подвластное этому злобному гению, для того, чтобы объявить ему войну; люди дрожат перед ним или продают совесть его честолюбию, и здесь восторжествует лишь тот, кому нечего ни терять, ни выигрывать. Сделавшись монахиней, я буду с величайшим сожалением смотреть на пышные соблазны, которые презирала уже и в светской жизни. Мое сокровище будет в небе, а что касается злобы кардинала, я буду в состоянии не бояться ее, опираясь на алтарь.
– Но, Луиза, такое самопожертвование в ваши лета и с такой красотой, такими добродетелями, будучи столь достойной служить примером подругам.
– Если небо действительно наградило меня некоторыми добродетелями, ваше величество может видеть, что это не возбуждает зависти в придворных дамах: они скорее склонны хулить меня, нежели подражать мне.
– Тем не менее, очевидно, моя милая, что король любит вас более чем кого бы то ни было в мире, отвечала и королева, опустив глаза, чтобы скрыть живейшее смущение.
– Я не могу осуждать невинной дружбы, которую вы сами видите без неудовольствия.
– И от которой я ожидаю трогательного содействия, перебила Анна Австрийская.
– Гордые красавицы не могут дурно говорить о подобном чувстве, и они стараются обратить его в смешное.
– Надобно пожалеть, моя добрая Луиза, что они не понимают возвышенной привязанности, которую питает к вам король… Без сомнения они не в состоянии оценить, продолжала Анна с улыбкой: – каким образом муж мой желает быть любимым. Одна только Маргарита Готфор испытала это прежде вас.