– Позвольте, ваше величество, заметить, что это было иначе.
– Я поняла вас: симпатия, соединявшая эту девицу с Людовиком XIII, происходила из усыпленного сердца: ваши же возвышенные чувства суть действия вашей воздержности.
Если бы это было иначе, я не пошла бы в монастырь! девица, посвящающая себя Богу, должна приносить в дом Его жертву не ледяную, но пламенную.
– Если я хорошо вас понимаю, Луиза, вы любите короля почти мирской любовью.
– Я не скрою этого от вашего величества, когда одной ногой стою на пороге монастыря, и в этом случае могу похвалиться некоторыми добродетелями.
– Но если вы разорвете с Людовиком, я должна значит лишиться надежды, которую думала основать на вашей дружбе.
– О, нет, слова мои сквозь решетку, будут иметь особенную силу на душу короля: само небо будет говорить ему моим голосом и будет говорить в ваших интересах, моя добрая государыня.
– О, если бы вы успели поскорее, сказала королева с живостью, удивившей ее собеседницу, ибо Анна Австрийская столько уже лет мало заботилась о холодности своего желчного супруга.
– Я не пощажу ни увещаний, ни просьб, отвечала девица Лафайетт, устремив пристальный взор на королеву, которая тотчас опустила глаза.
– Я буду обязана вам счастьем, дитя мое: тяжело быть покинутой как я, и влачить такое жалкое существование.
– Для вас настанут более счастливые дни, если мои молитвы вознесутся к трону Всевышнего и дойдут до сердца короля.
Через несколько времени после этого разговора, девица Лафайетт поручила отцу Коссену исходатайствовать для нее в непродолжительный срок позволение вступить в монастырь. Людовик ХIII сильно огорчился, узнав об этом; едва оправившись от долговременной болезни, он снова впал в слабость. Опечаленный монарх сто раз повторял своим придворным, даже самому кардиналу, что он терял единственного друга и видел, как иссекал источник утешения, к которому он мог прибегать, без боязни. Ришельё, который трудился настойчиво, чтобы толкнуть, в монастырь интересную фрейлину, намеками, которые расточал на исповеди подкупленный духовник, теперь снова коварный и лицемерный, он громко порицал намерение, вредное, по его словам для существования короля. Может быть, он надумал сочинить из будущих обетов монахини оскорбление величества, заслуживающее смертной казни. Действительно было безопаснее, утопить страшное влияние фаворитки в ее собственной крови, нежели в посте и молитве… Людовик, боящийся ада, оказал лишь слабое сопротивление желанию своей любимицы.
– Правда, что она мне очень дорога, сказал он: – но если Бог призывает ее в монастырь, я не препятствую. Девица Луиза Лафайетт, 19 мая 1637 года, вступила в монастырь Визоток в улице Сент-Атуан. Молодые придворные пожалели и об этих черных глазах, которые никогда не блистали для них нежностью, и об этом прелестном, хотя и немного смуглом лице, на котором они видели только невинную улыбку.
– Клянусь шпагой, сказал один ценитель девических прелестей: – очень жалко видеть разрушение крепости, которая еще не сдавалась.
Разговорная комната в монастыре Визоток отворялась для Людовика XIII чаще, нежели дозволяли правила. Если бы он пожелал и нарушения устава, то никто не посмел бы оказать и малейшей тени сопротивления; но его величество не требовал этого: железная решетка ни в каком случае не могла стеснять его страсти, ибо не много нужно пространства, чтобы обмениваться словами.
В первые шесть месяцев своей монастырской жизни сестра Луиза мало имела времени для благочестивых забот своего послушничества: одна часть дня проходила в беседах с королем, а другая вся почти посвящалась прочтению деятельной переписки королевы, и ответам на убедительные просьбы этой государыни. Анна писала, что не могла долее выносить одиночества, оно вдруг сделалось для нее невыносимым после пятнадцати или шестнадцатилетней привычки. Королева, по ее словам медленно угасала под гнетом равнодушия супруга, которого любила, и который наказывал ее в то время, когда, она ни чем не оскорбила его. Но хотя совесть Анны и была совершенно чиста, она изъявляла готовность покориться, как потребует король, если бы даже ей пришлось сознаться в поступках, которых она не совершала, если только этим путем она могла возвратить благосклонность Людовика ХIII. Таково было почти содержание всех писем, получаемых сестрой Луизой от государыни и в которых просьбы становились живее и настойчивее.
Скромная Луиза никому не говорила о том, как сама понимала запоздалое и полное самоотвержение; но вероятно случай казался ей крайне необходимым, ибо она с жаром и постоянно просила Людовика ХIII, с целью примирения королевской четы. Но усердная посредница остерегалась выказывать пламенное желание королевы. Луиза, как простая заступница Анны, не успела бы, и поэтому она прибегла к уловке, уверяя короля, что в этом обстоятельстве она повиновалась вдохновению свыше, являвшемуся ей то во сне или во время молитвы в храме, или в уединении кельи. Людовик ХIII уступил, покоряясь в одно и то же время и убедительному голосу дружбы, и суеверию, и может быть, тайному желанию побесить кардинала: он обещал прощение с тем, чтобы королева созналась в прошлых заблуждениях, и дал слово не позабыть их.