Посередине зала, где танцевали два карбункула, блестящее брильянтов Бэкингема следили за малейшим движением королевы: это были глаза кардинала. Фаворитка предупредила об этом свою государыню, но было уже поздно. Герцог танцевал с Анной Австрийской несколько кадрилей, а кому неизвестно могущественное влияние танцев на взволнованную душу. С начала бала Ришельё не пропускал ни одного движения танцующей четы. Эти моменты, когда встречаются взоры, это прикосновение рук, когда сквозь пальцы сообщается взаимная теплота, это сближение тела, вливающее в кровь род электричества, одним словом вся эта непринужденность удовольствие, уже заметного, когда оно не более как удовольствие, принимают более выразительный характер, когда замешано более нежное чувство. Упоенная, взволнованная Анна Австрийская не раз, под влиянием неодолимого увлечение, сжала руку своего кавалера, крутясь с ним; не раз хорошенькие пальцы ее, красноречиво передавая нежное чувство, сплетались с пальцами красавца англичанина, и эта живая цепь медлила разрываться с окончанием каждой фигуры. Какие убедительные доказательства для такого опытного наблюдателя, как министр кардинал! По этим признакам, столь неосторожным со стороны королевы, по такой напыщенной смелости со стороны великолепного Бэкингема, его эминенция не мог сомневаться о согласии, господствовавшем между герцогом и супругою Людовика XIII, согласии, которое в положении одиночества, в каком находилась эта государыня, могло быть в первую минуту принято за более тесные отношение. Невозможно дать понятие о бешенстве, закипевшем в груди Ришельё при этом открытии. Обманутая страсть, ревность, которой придала горчи уверенность, что он был игрушкою; наконец перспектива чужестранного отростка на французской монархии – вот были страшные элементы гнева, бушевавшего в душе кардинала. Двадцать раз он хотел отвлечь короля из гостиной, где он по обыкновению задумчиво играл в ландскнехт, привести его за руку к танцующим и пробудить его желчь, указав на королеву, которая томно лежала на руках Бэкингема. Министр, однако же, удержался от этого намерение из боязни громкого скандала, весь гром которого обрушился бы на Людовика XIII. Но давно уже конный посланец был, отправлен в монастырь отца Жозефа – кардинальского советника в бурных обстоятельствах, которого его эминенция звал к себе ту же минуту.
В промежутке между отъездом нарочного и прибытием монаха, фаворит Карла I, видевший все сквозь призму ободренной любви, хвалил Ришельё за превосходное устройство праздника. И вот физиономия обладателя Франции, до тех пор мрачная, натянутая, приняла благодушно-открытое выражение и осветилась улыбкой. Он поблагодарил английского министра – своего милого сотоварища, пожал ему руку, потом прибавил, что чувствовал себя в восторге, что хоть немного угодил вкусу такого достойного гостя. Эминенция рассыпался еще в комплиментах, когда паж шепнул ему на ухо, что отец Жозеф ожидает в кабинете. Известие это ни мало не, изменило любезности кардинала; с большею еще приветливостью он продолжал, взяв за руку английского министра:
– Возвращайтесь, любезный сотоварищ, в круг этих красавиц, взор которых, кажется, упрекает меня за то, что я вас задерживаю так долго.
И хитрец удалялся, выказывая знаками дружбу человеку, которого охотно заколол бы кинжалом.
Видали ли вы когда-нибудь ранним июльским утром, как солнце живительно согревает природу, когда еще его свет не испускает знойных лучей; все радуется – птицы щебечут свою признательность, Цветы спешат раскрыть свои душистые чашечки. Вдруг солнце скрывается, небо покрыто тучами, душа опечалена, птицы умолкают, цветы дрожат на своих гибких стеблях, природа словно оделась трауром, вдали слышен глухой, шум. За прелестной погодой неожиданно наступает буря… Таков был Ришельё: едва он успел оставить герцога, мрачное облако явилось на лице его, брови нахмурились над огненными глазами, притворную улыбку заменила конвульсивная гримаса; тяжелый вздох вылетел из его груди, когда он опустился на широкое кресло возле своего письменного стола.
На другом конце кабинета, молча, стоял монах среднего роста, – это отец Жозеф. На нем грубая францисканская ряса; он подпоясан веревкою; забрызганные грязью ноги полуприкрыты сандалиями из невыделанной кожи. Черты этого человека сурово обрисованы, цвет лица оливковый, глаза впалые, борода густая, черная. Фиваидский отшельник показался бы менее его удаленным от удовольствий мирской жизни. Однако под этою суровою внешностью скрывается более честолюбие, нежели под королевскою мантиею. Советник Ришельё с живостью улыбается при мыслие о римском пурпуре, который ему обещан: он думает о завладении более широким могуществом. Ночью, во время желчной бессонницы, воображение этого монаха, устраняя сырые стены смиренной кельи, овладевает половиною мира: ему нужно владычество над христианством.